Сицилийские беседы - страница 3
Все участвуют в представлении: «Короли и их противники, победители и побежденные». Все соревнуются в утверждении своей славы до тех пор, пока «Шекспир не переложит в стихи все про них и не отомстит за побежденных, а победителей не простит».
То есть все эти претенденты на славу и величие торопятся утвердить себя, пока не явится гений и бессмертным творением своим не укажет каждому свое место в истории человеческих деяний. Да воздастся каждому по заслугам его! Творцу добра и справедливости — почет и слава, злодею — презрение и проклятье.
Но пока суд да дело, а высший суд гения, как и божий суд, не скор и сроки его не указаны, эти претенденты на бессмертие нетерпеливым скопищем разыгрывают свои спектакли, будоража и оскорбляя живых и мертвых. Ведь каждый солдат, искалеченный или убиенный, вынужден помимо воли своей «представлять», как он лежит на «поле чести»: «связанный, как раб, каждый день снова и снова пронзаемый на поле, где снег и кровь».
«— Так вот что вы представляете!
— Именно, — ответил солдат. — Я — частица этой славы.
И я сказал: — А много вам приходится страдать?
— Много, — сказал он. — Тысячекратно… От каждого напечатанного слова, от каждого произнесенного слова, от каждого миллиметра воздвигнутой бронзы».
Любой оборот официозной демагогии и лжи особенно вреден и отвратителен, когда в ход пускают святая святых — человеческие жизни. Никакими словами нельзя утешить изнывающее от боли и тоски сердце матери, потерявшей сына.
«— Одной только вещи я не пойму. Почему эта синьора назвала меня счастливой матерью?
Я ответил с готовностью: — Это-то понятно. Потому что его смерть — честь для тебя… Он ведь погиб на поле чести».
И с ходу в утешение матерям охотно подсказывают аналогичные примеры из истории — а что, мол, сказала Корнелия, мать Гракхов?
«— Что ее сокровища — это ее сыновья.
— Вот видишь? Корнелия гордилась сыновьями.
Теперь мать улыбалась.
— Дурак ты, — сказала она. — Но сыновья Корнелии не умерли.
— Тогда еще не умерли. Но из-за чего, по-твоему, Корнелия ими гордилась? А она знала, что они готовы умереть. Корнелия была матерью-римлянкой».
А в самом конце повести мать скажет сыну:
«Ты меня обманул с этой Корнелией. Ведь ее Гракхи пали не на поле чести».
Да, погибли не послушными волонтерами, а борцами за лучшую долю притесняемых граждан. Тут Витторини как бы подводит читателя к великой мысли, наиболее ярко и точно высказанной Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
Да, все люди должны давать бой нелюдям. К этому и призывал Витторини уже открыто в своем следующем произведении — в романе «Люди и нелюди», посвященном партизанской борьбе с фашизмом.
Б. Можаев
Часть первая
I
Этой зимой меня стали одолевать приступы беспредметной ярости. Что за приступы, я умолчу: не о них взялся я рассказывать. Но нужно сказать, что они были беспредметны, без всякой героики и страсти: просто меня приводила в ярость гибель рода человеческого. Так тянулось долго, и я не поднимал головы. Я видел призывы в крикливых газетах — и не поднимал головы; я встречался с друзьями, сидел с ними час, два часа, не проронив ни слова, и не поднимал головы. У меня была девушка, или жена, она ждала меня, но и с нею я не говорил ни слова, и с нею не поднимал головы. Шел дождь, проходили дни и месяцы, я ходил в рваных башмаках, башмаки пропускали воду, и не было ничего, кроме дождя, массовых боен в газетных призывах, воды в рваных башмаках, бессловесных друзей, кроме жизни, которая во мне была подобна глухому сну, кроме безнадежности и покоя.
Это и было страшно: покой в безнадежности. Думать, что род человеческий погиб, и не испытывать ни страсти, ни воли сделать что-нибудь вопреки — например, погибнуть вместе с ним. Беспредметная ярость одолевала меня, но она была не в крови, и я оставался спокоен и без всяких желаний. Мне было не важно, что моя девушка ждет меня, было все равно, пойти к ней или листать словарь, все равно, выйти из дому, встретиться с друзьями, с другими людьми или остаться дома. Я был спокоен, как будто не знал в прошлом ни дня жизни, не понимал, что значит быть счастливым, как будто мне нечего было говорить, утверждать, отрицать, ставить на карту, давать другим и не от кого получать распоряжения, как будто во все годы моего существования я никогда не ел хлеба, не пил вина, кофе, не спал с моей девушкой, не имел детей, не набрасывался ни на кого с кулаками и не верил, что все это возможно, как будто у меня не было детства в Сицилии, среди опунций и серы, в горах. Но в душе я донимал себя этой беспредметной яростью, я думал, что род человеческий погиб, не поднимал головы, а тем временем шел дождь, я молчал в компании друзей, и башмаки мои пропускали воду.