Синагога сатаны - страница 10

. Такова была обычная формула при этой слишком частой процедуре. Рыцари Святого Духа убивали, вешали, жгли, колесовали не одиноких личностей, но сотни и тысячи. Под Лавуром – несколько сотен «avec une joie extreme»[23], под Морильяком и Тулузой – двенадцать тысяч «avec une joie indicible»[24]. Весь юг был разрушен. Не оставалось камня на камне. Все замки были срыты, графы и бароны повешены или сожжены, а знатные дамы, из галантности, побиты камнями. Церковь считала себя торжествующей. Но никогда Сатана не чувствовал себя более могущественным, чем теперь. Разрушили только форму его церкви, но что значит для него видимая форма? В сердцах своих народ остался верен ему, он скрылся в подземные катакомбы, прятался в горных ущельях и никогда раньше не поклонялись ему так искренне, так преступно, как именно теперь после падения антихристианской Тулузы. Едва замолкли на кострах последние, пенящиеся ядом проклятия альбигойцев, как гордо и могущественно подняла ужасную голову новая жрица дьявола, ведьма… Но почва должна была быть заранее хорошо обработанной, возможно больше должно было показаться ядовитых всходов, чтобы чума могла разлиться возможно быстрее. Старая аллегория повествует, что Сатана решил однажды взять женщину, чтобы умножить свое потомство. Он соединился с Безбожием и родил от нее семь дочерей. Когда они выросли, он выдал их замуж за людей. Старшую, Гордыню он дал сильным мира сего, Скупость – богатым, Неверность – черни, Зависть – художникам (тогда еще не знали критиков), Суетность – женщинам. Седьмая дочь, Блуд, осталась одинокой. Никому не отдал Сатана любимую дочь, он оставил ее для всех.

И, кажется, никогда люди не были так безумно экзальтированы, как к концу исторического XIII века.

Гистеро-эпилепсия была тогда столь же обычной, как в наши дни чахотка; почти каждый человек был немного прокаженным, а известно, что у прокаженных особенно сильна жажда полового удовлетворения. Суккубат и инкубат разрушали малокровное человечество, повсюду видны были женщины, которые вдруг бросались наземь, подымали юбки и извивались в половых судорогах. И эта половая истерия только еще более питалась положением альбигоцев, глубоко проникшим в народ: «nemo potest peccare ab umbilico et inferius»[25].

Священники пошли еще дальше. Они учили, что всякое деяние святого – свято, и что священник освящает всех женщин, с которыми грешит. Эти теории были настолько в ходу, что народ в Испании и Франции называл монахинь «consacrees», то есть метрессами священников.

Под влиянием этих учений церковь шла навстречу своему полному распаду. Францисканец Эд Риго отмечает в своих дневниках доказательства страшной развращенности монастырей, а повествования св. Бертина переполнены такими ужасающими рассказами о монастырской жизни, что обычная в средние века содомия кажется в сравнении со всем этим невинной забавой.

Церковь была безгранично унижена, осмеяна, но последний удар нанес ей Филипп Красивый. Он разрушил до корня тот незначительный авторитет, какой еще оставался у церкви в глазах народа.

Посреди людей, издыхавших от голода, посреди монархий, разлагавшихся от недостатка денег, в эпоху, когда каждый король должен был сделаться фальшивомонетчиком, церковь одна обладала неизмеримыми богатствами. В Германии епископ был князь, могший содержать армию, в Англии церковь владела половиной всей земли, то же было и во Франции.

Конфисковать церковь, такова была всеобщая мечта. Эдуард I натравливал солдат против духовенства и запретил судьям принимать его жалобы, а Филипп Красивый властно требовал то десятую, то пятую часть неизмеримых доходов церкви. На троне св. Петра сидел в то время клятвопреступный адвокат, получивший очень грустную известность благодаря весьма сомнительной критике, дикий атеист, унижавший церковь грязным богохульством, le peretres fecund[26], папа Бонифаций VIII. Церковь можно было ругать и осмеивать сколько угодно, это делал и сам папа, но что касается требований от него десятины, нет, этого он не мог допустить. Папа издает одну буллу за другой против Филиппа Красивого. Ответ на них папа получает от Ногаре, канцлера Филиппа; в этом ответе между другими красивыми словами говорится: «Sedet in cathedra beati Petri mendaciorum magister, faciens se, cum sit omnifario maleficus, Bonifacium nominari»