Синее окно - страница 2

Со временем она стала думать о нем почти постоянно. Какой он? Он был сильный, в этом она не сомневалась. Но он был не просто сильным, мало ли сильных мясников? Наедятся мясища, не думают ни о чем, вот и делаются «сильные». Кому это надо? А он сильный и все-таки... печальный... Нет, печальный — это тоже не то. Мало ли их, печальных, сидят и хнычут по углам оттого, что не удались какие-нибудь мелкие их делишки! Или кто-нибудь прищемил дверью его пискливое самолюбие, а он окрысился на целый свет, и сидит тоскливый, и дуется... Он не такой — это ведь сразу видно. Он ничем не раздражен, не дергается, не торопится — просто ходит и ходит из угла в угол, упрямо нагнув свою широколобую голову.

Почему он такой суровый и одинокий? Вот, здравствуйте, уже и суровый! И откуда это она все выдумывает? Ну, одинокий — это да. Раз все один, — значит, и одинокий. А суровый? Нет, это, правда, видно. Трудно сказать почему, а вот видно. Про все интересное трудно сказать, почему оно бывает. Вот про чепуху всегда известно — почему: ноги промокли потому, что без калош пошла, пятно на скатерти потому, что вареньем капнули. А почему одного хорошего полюбишь без памяти, а на другого хорошего тебе и глядеть не хочется — этого, в общем, никто понять не может...

А что, если взять подстеречь, когда он потушит свет и выйдет на улицу, подбежать к нему и сказать:

— А я знаю, что вы очень одинокий!

Он ужасно удивится и скажет:

— Да, правда, но откуда вы это знаете?

— О, я еще много про вас знаю: вы печальный. Вы суровый и сильный, но печальный. Правда?

— Вы меня просто поражаете, — скажет он, и посмотрит на нее с восхищением, и возьмет за руку.

Нет, не возьмет. Что это? Со второго слова — и сразу за руку? Просто посмотрит с восхищением, а она еще скажет:

— Не будьте таким одиноким!..

А он тогда вдруг как посмотрит на нее так, исподлобья, да как скажет:

— А вы, я вижу, пренахальная девчонка!.. — И правильно сделает, если так скажет.

Положим, он не должен так говорить, а все-таки вдруг скажет? Нет, конечно, она к нему никогда не подойдет.

Напрасно она себе говорила, что синие лампочки продаются в магазинах Электросбыта, что это ничего не доказывает, что эту лампочку, может быть, по ошибке забыли вывернуть с окончанием войны. Ничего не помогало.

Тогда она попыталась уверить себя, что у него руки пахнут луком, что на переносице у него багровая полоса от пенсне, что у него громко скрипят башмаки. Придумывала всякие глупости, в которые ей почти удавалось поверить. Это продолжалось до тех пор, пока она не обнаружила, что еще немного — и она начнет чувствовать симпатию ко всем людям со скрипучими ботинками и запах лука сделается ее любимым запахом.

Тогда она бросалась мысленно просить у него прощения за все эти глупости, которые она навыдумывала против него. Теперь она не хотела больше, как это было в первые времена ее знакомства с синим окном, чтобы он сказался знаменитым героем или исследователем Арктики. Пусть он окажется хоть калькулятором... Нет, пусть лучше он все-таки будет не калькулятором. Пускай он оказался бы исследователем или бесстрашным героем, который прошел через тысячи опасностей, но теперь он уже возвратился назад навсегда и никогда никуда уже не уедет. Нет, пускай он будет просто неудачник. С нее довольно того, что она одна знает, какой он на самом деле, знает, на что он способен...

И вот однажды вечером в окне не зажегся свет. Он не зажигался и на другой и на третий вечер. Казалось, окно погасло навсегда. Днем было видно, что занавеска продолжает висеть и цветок стоит на своем месте на подоконнике. Цветок и занавеска — это была последняя тонкая нить надежды. Он попал под автомобиль? Уехал в командировку (если он калькулятор)? Ушел в арктическую экспедицию (если он исследователь)? Ничего она не знала! Знала только, что окно стало темное.

Проходил вечер за вечером и день за днем, и она стала реже вспоминать об окне. И все-таки однажды ночью она проснулась от переполнившего ее ощущения радости. Она открыла глаза в темноте и вспомнила свой сон: окно снова светилось синим, спокойным светом среди ночи. С бьющимся сердцем она вскочила и отдернула занавеску. Снежное море крыш уходило вдаль и расплывалось в морозной дымке. Кошка пробиралась через перевал к слуховому окну, оставляя за собой длинную цепочку следов. Было очень раннее утро, и кое-где за окнами уже проснулись и зажгли свет. Было так тихо, что над городом слышалось гудение работающих на окраине заводов, совсем неслышное днем. В этой слегка гудящей тишине беззвучно дымили над городом трубы и неслышно падал снег. Все могло бы быть так хорошо, но угловое окно, одно среди всех, тускло отсвечивало, темное, безжизненное...