Сиреневое платье Валентины - страница 4
Валентина(перестав раскладывать, садится на кровать и смотрит, как Мари распаковывает ее вещи). Я его понимаю. Я тоже хотела бы быть Ван Гогом. Или Вагнером.
Мари. Почему?
Валентина. Не знаю. Наверно, потому, что они создавали красоту и притом своими собственными десятью пальцами. (Рассматривает свои изящные руки.)
Мари(останавливается перед ней с руками, полными вещей). Мне иногда кажется, что ты надо мной смеешься. (Посмотрев на недоумевающую Валентину, отходит к шкафу.)
Валентина(задумчиво). Ты говорила о тюльпанах… Знаешь, сейчас выводят удивительные сорта. У моего торговца цветами, то есть, бывшего торговца, часто бывают светло-голубые, восхитительные, В день отъезда я как раз хотела их купить. Но у меня было слишком много вещей. Такая жалость! Тебе бы они очень понравились, Мари (стараясь держать себя в руках). Скажи мне, Валентина. Помимо того, что твой муж тебя выставил, что ты проиграла миллион в железку и что твой цветочник выращивает голубые тюльпаны, неужели за два года в твоей жизни больше ничего не произошло?
Валентина. Я знаю, я не умею рассказывать. Но, по существу, ведь и ты тоже не умеешь.
Мари. А! Я не умею?
Валентина. Боже мой, ну конечно, нет. Я не знаю, на пример, тяжело ли ты перенесла смерть Юбера — прости, Жоржа, я не знаю, волнует ли тебя, как складывается жизнь у твоего сына, я не знаю, можно ли опротестовать завещание твоего мужа, что из себя представляет в деловом смысле твой нотариус, как ты себя сейчас чувствуешь, ведь ты уже восемь лет страдаешь печенью, удалось ли тебе выгодно продать Рошфор, можешь ли ты..
Мари(кричит). Перестань! Что на тебя нашло?
Валентина. Мне надоело, что все требуют, чтобы я разговаривала серьезно. (Отворачивается.)
Мари. Валентина! Валентина, у тебя слезы на глазах.
Валентина. Да нет, да нет.
Мари. Валентина… Валентиночка, родная, не плачь. Тебе будет очень хорошо с нами, уверяю тебя. Я так рада, что ты к нам приехала, Валентина… Валентина, я тебя чем-нибудь огорчила?
Входит Серж с рисунком в руках.
Серж. Что происходит? Ты больше не кричишь?
Мари. Нет.
Серж. Ну и ну… (Останавливается рядом с Валентиной, стоя щей к нему спиной.) Разумеется, это ты ее обидела?
Мари. Разумеется. И Мюнхенские соглашения — тоже я.
Серж(Валентине). Мадам…
Мари. Она тебе тетя. Или почти.
Серж. Не называть же мне ее «тетей», В ее возрасте.
Мари. Зови ее как хочешь, хоть «мадам Валентина», но утешь ее. Я не могу, чтобы она плакала. Пойду куплю чего-нибудь на обед. (Уходит.)
Серж становится на колени перед Валентиной, затем, не зная что делать, в нерешительности встает.
Серж. Может быть, я чем-нибудь могу вам помочь? Я понимаю. Ничего удивительного: утешить вообще никогда никого нельзя. Обрадовать, развеселить, понять — и то невероятно трудно. Но когда рядом плачет почти незнакомый человек…
Валентина. Я очень сожалею, это — нервы.
Серж. Ну и что, что нервы? Что может быть важнее нервов? А мы на них столько наваливаем. (Улыбаясь.) Ритм со временной жизни, недопустимый уровень шума, погоня за часовыми стрелками, перегрузки, загрязненность парижского воздуха, автомобильные гудки.
Валентина начинает смеяться, и он тоже.
Валентина. Обожаю избитые фразы. А еще какие вы знаете?
Серж(радостно). Вот, пожалуйста: нависшая угроза, потеря понятия о человечности, гигантские скачки науки, сделка с совестью, стирание граней, потеря корней…
Валентина. Эта мне больше всего нравится. Не дадите мне носовой платок? Они где-то там, ваша мама положила их на место.
Серж. Ну, тогда не найти… Возьмите мой, хотя он грязный.
Валентина. Правда. (Сморкается.) Как это у людей могут быть всегда чистые носовые платки?
Серж. Они не плачут.
Валентина. Значит, вы тоже плачете?
Серж. Нет, нет. У меня просто насморк. Посмотрите, кстати, какой я забавный сделал рисунок для ингалятора. Правда, мило? И кроме того, это заказ.
Валентина. Очень мило. Прекрасная мысль, сейчас весь Париж простужен. (Поворачивает рисунок, рассматривая его с разных сторон.)
Серж. Почему вы плакали?
Валентина. О! Я… даже не знаю. Мне кажется, мне вдруг показалось, что ваша мама права.
Серж. В чем?