Сиваш - страница 5
Лиза повезла соль домой. А Феся осталась сгребать на вторую поездку. Нехотя отпила из бутылки, съела хлеба, снова взялась за скребок. Опять заширкало. В одиночестве еще тошнее были и это ширканье, и сивашская тишина. Феся громко запела.
Вдруг услышала мягкий, жирный клекот чьей-то брички. Нет, не Лизавета так скоро обернулась, голос у брички чужой. Взглянула: резвая пара летит прямо к ней, к Фесе. Кто? Спустив ноги, в бричке сидел Никифор. Въехал на самое поле, бочком слез и, припадая, пошел к ней. Под фуражкой, под крохотным козырьком, радостно подрагивали его светлые кудерки.
Феся встала перед ним, с ненавистью взглянула на густо намазанные дегтем втулки колес.
— Какой бес принес тебя? Нарочно, что ли, намазался так — людям испоганить соль, дегтем окропить? Смотри, течет!
Ответил от души:
— Ей-богу, не нарошно. Забыл… Я к тебе…
И сразу как-то жаль его. Подошел, бережно взял руку, не противилась. Вдруг обнял, стояла, словно каменная…
Забормотал:
— Феся, Фесюшка!.. Не дам мошке сесть, ни пылинке лечь.
Очнулась, увидела его руки на себе, с силой оттолкнула.
— Никифор, не трогай!
— Буду, буду… — упрямо бормотал, цеплялся за ее руки.
— Смотри, плохо будет…
— А что сделаешь? Нет, будет хорошо, — твердил Никифор. — У меня много чего есть, припас… Мы с тобой сами будем хозяева, — шептал в тишине, глаза блестели, улыбался. — Мы с тобой сами… Придет срок…
— На родного отца каркаешь, ворон! — Феся подступила к нему. — Иди прочь!
— Тогда на вот, убей! — Злобно рванул рубаху на груди. — Хромой, не нужен тебе, да? — Стиснул зубы. — Убью тебя, чтоб никому: либо мне, либо земле… Мне моя хромая жизнь — вот где! Убью! И сам на каторге сдохну!
Феся притихла, неуверенно сказала:
— Врешь ведь… Так, только слова… И знай, что без моего таточка ничего не скажу тебе.
— А если твой отец никогда не придет? Сто лет, что ли, ждать?
— Вот и не жди, ищи другую.
— А когда придет, тогда что?
— Тогда увидим, — ответила Феся. — Только бы пришел.
Однажды на закате кто-то постучался. Толкнула дверь — красноармейцы… Смешные: ноги в тугих обмотках, тонкие, будто козлиные, штаны свисают ниже колен, как шаровары; наголо стрижены: виски белые, пустые. Двое со связками солдатской одежды, третий держит в руках открытую консервную банку с керосином. А четвертый с ремешком через плечо, невысокого роста, легкий, быстрый, в коротенькой гимнастерке. Застегнутые карманы на груди топырились, набитые каким-то добром. Назвался политруком Антоном Гориным. Зеленоватыми веселыми глазами смотрел с порога на Фесю.
— Ух, какая красивая, батюшки… — Голос с хрипотцой, густоватый, из души, без насмешки, без озорства.
— Что вам? — спросила Феся. — Что смотрите, как рыба на зарево?
— Дело к вам, — сказал Антон Горин и шагнул в хату. — Стало известно нам, что в этой хате живут умные, добрые девчата. А мы ужасно оборвались, не в чем выйти к людям. Вот вам керосин, вот гимнастерки, а дырки в них сами найдете… Согласны? Шабалин, отдай хозяйке нитки! А если вам что нужно в поле, то поможем, лошадь дадим…
И все посматривал на Фесю. С того дня заладил каждый вечер.
— Как наши дырочки на гимнастерках? Принести еще?
Мигом подружился с Горкой. Хлопчик души не чаял в нем, прямо прилип. Антон давал ему подержать незаряженный револьвер… Видно, человеку было хорошо в этой хате. Сидел, посмеивался. Рассказывал, как вывернуло руку в каменоломнях под Керчью. Ужинать не усадить.
— Сыт и пересыт! Вы кушайте, а я посмотрю…
Каждый вечер думала — не придет. Вдруг входил с товарищами, усталый, но с улыбкой. Садился играть в карты. У него на руке возле большого пальца наколоты иголками синие сцепленные кольца.
Нынче, когда Феся возила соль, он сидел на сивашском берегу, увидел бричку, подскочил. Схватил за руку: «Стой, Феся, колесо спадает!» Ладно, колесо спадает, а зачем за руку схватил и держит? Про колесо забыл, смотрит, как бесенок, зелеными глазами, ресницами не шевельнет, будто испугался… Вместе пошли обратно по следу искать открутившуюся гайку, нашли, помог надеть колесо — по-хозяйски, как свой.
Будто и привыкла к нему, но увидит — сердце тук-тук! Жар кидается в лицо… И сразу отчего-то легче на душе. Встречала на улице Никифора, говорила с ним теперь спокойнее, даже приветливо… Временами было страшно: вдруг стрельба, Антона убьют. Он худенький, а сил надо много, чтобы таскать пулеметы, выхаживать версты, когда ноги в кровь сбиваются и рубаха намокает от соленого пота. Жалко человека, сердце щемит…