Сивилла – волшебница Кумского грота - страница 12

Относительно Эмилия Брут выразил мнение, что гораздо приличнее казнить его вместе с сестрой или назначить срок, по истечении которого он будет казнен.

Между такими речами хитрый старик упомянул будто вскользь, что его знакомый купец недавно получил несколько украшений самого странного, до сих пор в Риме не виданного рисунка.

Жадная до всякой новизны, Туллия велела тотчас позвать купца и целый вечер занималась с ним, рассматривая и выбирая из его товаров себе обновки взамен пропавших вещей и позабыв на время Ютурну.

Закончив дневную работу, все прибрав в доме при помощи двух рабынь, Лукреция и Фульвия в сумерках подсели на террасе к старику.

Фульвия стала расспрашивать и отца и невестку о юноше, попавшем в беду. Кто он? Давно ли они и Луций знают его? Как с ним обходилась Туллия прежде?

Эгерий рассказывал дочери про Турна, как они один у другого бывали в гостях, хоть до тесного приятельства и не сближались, рассказывал о причинах его гибели, как он поручил опеку над своими детьми Бруту. Эгерий только не знал, какие отношения были у Говорящего Пса с ограбленными сиротами.

Этот разговор расстроил Фульвию до такой степени, что она всю ночь видела во сне Эмилия: то она его прятала от палачей в какой-то шкаф, который отчего-то никак не хотел затворяться, то уговаривала бежать, а он медлил под разными пустыми предлогами и терял время, чтобы спастись, то видела, что его ведут на казнь к ужасному оврагу, где погиб его отец.

Она почувствовала, что несчастный юноша стал ей дорог по какой-то невыразимой симпатии, зародившейся с этих пор в ее молодом, доселе спокойным сердце.

Слабый свет утренний зари уже проникал в маленькое окошко спальни, когда Фульвия очнулась от мучительных грез.

Первым ее ощущением была благодарность судьбе за то, что все виденные ею ужасы были только сном, второе — тоскливым осознанием, что Эмилий действительно в опасности и все, виденное во сне, может сбыться наяву.

— А я не спасу его, не спасу! — воскликнула она, чувствуя впервые такой порыв безотрадного горя, что, казалось, ее сердце готово разорваться.

Молодая девушка с неудержимыми рыданиями скрыла лицо в подушке.

— О, как он мне дорог, этот несчастный человек! Его последний взгляд, полный тоски, никогда не изгладится из моей памяти. Если бы я могла, я спасла бы его, скрыла бы, все отдала бы за его спасение. Эмилий!.. Эмилий!.. Что с ним теперь сделают?.. Ах, ведь я его люблю!..

И это новое открытие заставило девушку зардеться ярким румянцем.

Ее первым вопросом при встрече с отцом и братом в атриуме за завтраком был вопрос о судьбе Эмилия: нет ли вестей о нем?

Вестей не было.

Фульвия целый день мучилась этою неизвестностью. Жив он или нет? Неужели она больше никогда не увидит его? Неужели никогда не скажет ему ни слова в утешение?

Фульвия мучилась и на другой день, на третий… Долго-долго страдала она, пока наконец не явилась весть: он жив.

Но не радостна была эта весть сердцу девушки, взволнованной первой любовью. Эмилий томился в темном, сыром подземелье тюрьмы Туллианы.

Казнить фиктивно, то есть выполнить приговор над изображением человека — манекеном, маской, портретом, доской с написанным на ней именем осужденного, — у римлян той эпохи можно было по желанию властелина, но сама особа человека еще не подлежала его произволу, а лишь той форме обращения с ним, какую предписывал закон по его общественному положению.

Казнь Турна Гердония в ее зверской форме состоялась в провинции латинского союза, но в Риме это было бы невозможно, ибо там закон ставил всему свои пределы. Раба нельзя было в Риме ни обезглавить, ни заточить в Туллиану, так как это были формы кары для знати, а знатного человека, особенно сенатора или жреца, ни распять, ни зашить в мешок для утопления, ни всенародно повесить было немыслимо.

Лютые формы казни — сожжение, обваривание — у римлян этих ранних времен совершенно не производились ни над кем, даже над невольниками тиранов, как неизвестные до их занесения впоследствии из Галлии и Сирии, где огонь был любимым элементом в культе и судебных карах, что было тоже римлянам чуждо.