Скачка - страница 15

Во второй рейс Антона на этот пассажир не взяли, пошел на сухогруз. Потом товарищи ему выговаривали: да ты просто ничего в морских делах не смыслишь и лучше в это не суйся, не контрабанду же везут, а презенты.

— А в войну я сам взятку япошкам дал...— рассмеялся капитан.— Они между Курилами и Камчаткой додумались таможенный досмотр устраивать нашим судам, что из Штатов по ленд-лизу товары везли... Во время было!.. Народу совсем, почитай, не хватало. Американцы нам пароходы типа «либерти» давали. Интересные, понимаешь, посудины. На одноразовое пользование рассчитаны. Мол, потонет, не так уж и жалко. А, между прочим, некоторые из них до шестидесятых годов ходили. И ничего. А?!. Придем в Ванкувер, а оттуда, допустим, два новых парохода вести надо. Делили команду. Хороших матросов в командный состав переводили. Меня самого так до капитана довели. Капитан порта дал свидетельство, что могу пароходом командовать... Это ведь потом я доучивался. Курсы капитанов окончил в пятьдесят третьем. Экзамены принимала Анна Ивановна Щетинина. Слышал, небось?.. Первая женщина-капитан. Принимала, а сама смеялась: «Ну, что его спрашивать, он в такой обстановке суда водил... Смешно даже экзаменовать». А все же спрашивала строго... Конечно, этот японский таможенный досмотр — хреновина одна. Ну, поднялись на борт. Я — часовых у рубки. Часовых у трюма. А японцы голодные, замерзшие. Жалко их стало. Дал я им несколько буханок хлеба, консервов. Они эдак низко-низко поклонились и ушли... А было! Чего только не было! Я, когда первый раз судно вел,— нас двое за штурманов. По двенадцать часов вахту стояли. Вот был флот! Тогда, понимаешь, честь моряк имел. Да и потом... А ну их всех! Мне все одно теперь, кончилось мое капитанство...

Потом, когда почти две недели они шли через штормовые моря к Владивостоку и Антон получше узнал Кузьму Степановича — так звали капитана,— то понял: уходить ему с «Арсеньева» не хотелось, он боялся — его отправят на пенсию или перед новым рейсом не пропустит медицинская комиссия. Не хотел он уходить с парохода вовсе не потому, что чрезмерно любил море, а некуда было: жена давно от него ушла новой он не обзавелся, дочь выросла, живет где-то в Пензе, у нее своя семья, свои заботы-хлопоты. В городе у него комнатенка в общей квартире, на судне он — капитан, хозяин, а на берегу надо самому себе готовить завтрак, ходить, как другие пенсионеры, в магазин с авоськой за кефиром. Более всего его пугал этот образ: старик с бутылкой кефира в авоське, потому что именно такими он встречал своих давних товарищей и всегда жалел их. Когда он вел посудину в дальние края, вез на ней груз в другие страны, то чувствовал себя крепким, еще полным сил человеком, но как только надо было возвращаться в родной порт — заводился, накручивал себя, и чем ближе подходили к Владивостоку, тем ворчливей и яростней становился...

Но все это Антон узнал позднее, а в тот день, когда грузился «Арсеньев», он перебил Кузьму Степановича :

— Зря вы, мастер, своих-то поливаете. Что есть — то есть, но не все такие. У нас начальник пароходства был сильный мужик. Сутками работал. Два инфаркта пережил. Когда в больнице лежал, велел около себя телефон поставить. Его не то что любили — жалели. Он этих барахольных дел терпеть не мог. А в службах такой народ собрался: все сделают, чтобы приказ начальника на дно пустить, если их не ублажишь. Он об этом узнал, стал чистить пароходство. Да не тут-то было. Его самого выперли... По состоянию здоровья. А мы-то все знали: мешал кое-кому. Да, видимо, и тем, кто повыше... Вот какая получается страшная вещь на флоте: те, кто за честь морскую готов вести войну, от тех и стараются частенько избавиться. Установилось такое правило: не подмажешь — в море не уйдешь. И к этому привыкли. И это обороняют. А кто? Да в первую очередь службы. А мне, мастер, куда теперь? К ним на работу? Нет, туда мне дороги нет. Я там не выдержу. Много дров наломаю... Так куда ж теперь?

— Что, на одном флоте, что ли, свет клином сошелся? — пробурчал Кузьма Степанович.— Молодой еще. Всюду себе дело найдешь.