Скачка - страница 31

Он отвернулся, слышал, как она босиком прошла по полу, как тихо скрипнула дверь, и сделалось ему неловко, нехорошо, будто обидел ребенка, непоправимо обидел. Он еще помнил ее гладкое, покрытое мягким пушком тело, хрупкое, с вмятиной от раны на ноге, помнил свежесть ее дыхания и подумал странно: «Да она же мне сейчас родная». Он не слышал, как она вернулась, как шмыгнула под одеяло, и, когда обернулся к ней, словно пытаясь защитить от чего-то, крепко прижал, снова поцеловал, она в ответ ласково провела по его щеке.

— Что же ты со мной пошла, дурочка?

— Понравились, и пошла. Давно понравились, не сегодня. Я про вас многое знаю.

— Откуда же?

— Да ведь по дивизии говорят. Ну, и сама видела... Это вы меня не замечали.

— Ну, почему же? Тогда, на командном пункте, заметил.

— Это опять же я вас заметила,— засмеялась она.

— Ты сколько на войне?

— Полтора годика.

— Как же тебя мужики-то обошли?

— А меня боятся,— просто сказала она.— Знают: если силой, то я и убить могу... А так... Ну, никто мне не пришелся. Сама не знаю — почему. У меня и в школе так было. Меня мальчишки боялись.

Дом содрогнулся от сильного разрыва, зазвенели разбитые стекла, за окнами надрывно кричали, потом еще раз ударило, и с потолка посыпалась известка. Катя даже не вздрогнула, лежала у него под рукой, ласково терлась щекой о его плечо. За окном ругались, кричали, может быть, кто-нибудь и заглядывал в их комнату, но потревожить не посмел, да ему наплевать было на все. Взбаламученный, взъерошенный войною осенний мир, погибающий под грохотом моторов, буксующих в темноте на разбитых дорогах, весь этот мир с походными кухнями, танками, самоходками, пехотой, укрывшийся плащ-палатками от дождя, окружал их, не боявшихся никакой угрозы смерти, а так как она бушевала вокруг, беспорядочно разворачивая землю, охватывая пламенем дома, вонзаясь раскаленными осколками в человеческие тела, близость двоих, так странно и неожиданно нашедших друг друга, становилась еще острее.

Когда рассветало, она поцеловала его и сказала:

— Ну, вот, и кончилось все... Мне домой надо.

— Кто же тебя отпустит?

— А меня ведь списали... Долечиваться буду в Москве, потом — учиться.

— Ты ничего не поняла, дурочка,— сказал он.— Мы сегодня поженились. А разве жена может бросить мужа?

Она осталась с ним, она была всегда рядом, и хоть в той жизни не виделось просвета, спать и то приходилось иногда два-три часа, а все же находилось время — бог весть откуда оно бралось, — чтобы поболтать с Катей. Ему всегда было с ней интересно, а говорила она более всего о любви. Это сейчас может показаться странным, но ему нравилось, как она говорила: любовь всегда делает ставку на будущее— это, мол, не однажды данное, а то, что способно творить. Слепое преклонение — это не любовь, а рабство, оно даже может быть добровольным, но все равно останется рабством, а любовь строит, вернее, из нее созидают грядущее — потому-то один всегда может даже пожертвовать собой ради другого во имя еще одной жизни, что возникнет, как творение их любви, утверждающей бескорыстное единение. Он уже не помнит сейчас ее слов, повторяемых не раз, а только мысли, которые они выражали, помнит, потому что все, что она говорила, подкрепилось ее судьбой.

Она вовсе не была покорной женой, и, если ей иногда что-нибудь взбредало в голову, переупрямить ее было нельзя. Он это быстро понял, и, если она говорила: «Я сегодня с тобой», — а ему нужно было проскочить на передний край, на наблюдательный пункт какого-нибудь батальона, потому что он любил все увидеть своими глазами, он не перечил ей, соглашался, и она моталась за ним, хотя зима в Прибалтике стояла гнилая, часто шел снег с дождем. Он знал: ее разъезды с ним не всем нравились, но старался этого не замечать.

Они стояли в обороне, хотя уж начался сорок пятый, готовили удар, и в это время прибыл к ним полный краснощекий полковник, у него были свои полномочия, и довольно серьезные. Он сказал Найдину:

— Поговорить надо.

Землянка комдива была довольно просторна, вырыли ее за стеной каменного коровника, сюда затащили кресло, несколько стульев, даже письменный стол. У полковника топорщились пегие усы, нос был картошкой, неприятные желтые зубы. Он вынул из планшетки бумагу, сказал: