Скальп врага - страница 19

Именно поэтому Кроха и пообещал поддержку Ляпе. Сейчас для всех выгоднее объединиться. Неизвестно, кто стоит за махновцами, сколько у них „стволов“ и какие имеются завязки в официальных структурах. Искусство переговоров заключалось не в том, чтобы протолкнуть нужное тебе решение, а в том, чтобы вторая сторона приняла его с благодарностью, да еще и осталась в положении должника. Крохе это вполне удалось.

Сразу после ухода Ляпы в дверь постучали, и в номер заглянул один из приближенных людей Крохи — Боксер, спросил:

— Папа, все в порядке?

— Все нормально. — Мало-старший подумал несколько секунд и добавил: — Вот что, Боксер, свяжись с остальными структурами. Скажи, нам нужно их видеть. Есть серьезный базар, касающийся всех. Очень срочный.

— Понял, — кивнул Боксер. Несмотря на некоторую внешнюю туповатость, соображал он хорошо и быстро. — Когда и где забивать „стрелку“?

— Через три часа, — Кроха посмотрел на часы. — У меня.

— Может, лучше здесь? — спросил Манила.

Вопрос носил вполне конкретный характер. Отказываясь остаться, Мало-старший как бы высказывал недоверие к человеку, „крышующему“ данное заведение.

— Без обид, Манила, — спокойно ответил Кроха. — Но это не недоверие, наоборот. Пусть все остальные знают — мы им доверяем. Поэтому и приглашаем не на нейтралку, а в дом.

Манила хмыкнул, кивнул согласно:

— Хорошо.

Кроха вновь повернулся к Боксеру.

— Через три часа у меня.

— Понял, папа, — тот скрылся за дверью.

— Осталось вызвать Седого, — констатировал Мало-старший. — Но этим я займусь сам…

Ночью в фиолетово-синем небе висели серые облака, косматые, все в рваных дырах. Они с вечера были обречены и к утру пролились-таки злым студеным дождем. Развезло грязь на окраинах, вымочило дома. Дождь побил деревья, понес листву, оклеивая ею асфальт, оконные стекла и крыши машин, издырявил кустарник. Заполнил дороги глубокими обширными лужами.

— В России одна беда, — пропел Лемехов, когда его „новенькая“ подержанная „восьмерка“ ухнула в разлившееся от тротуара до тротуара дождевое море. — Дураки! Не было бы дураков — и дороги были бы нормальные.

Сидящая рядом девушка только судорожно кивнула. „Восьмерка“ летела по главной улице, ревела сердито двигателем, едва не захлебываясь, с надрывом. С такими же интонациями кашляет по утрам курильщик с тридцатилетним стажем. Стрелка спидометра сползла к ста пятидесяти и дрожала, готовясь полезть еще дальше. Ночь, чего там.

Лемехов резко затормозил, вывернул руль. „Жигули“ пошли юзом, делая полный разворот, а Лемехов довольно засмеялся. Девица охнула, втянула голову в плечи. Ее опрокинуло на Лемехова, и она непроизвольно ухватилась за него. Получилось что-то вроде непроизвольных объятий.

— Правильно, умница, — спокойно, едва не равнодушно кивнул тот. — И не надо скрывать своих внутренних порывов. Каждый имеет право на чувства.

Девица взвизгнула, закрыла глаза, уткнулась тонким личиком в лемеховскую куртку. А тот только усмехнулся криво, пропел: „Эх, ма-ать“.

— Останови! — заверещала девица прямо в плечо. — Останови, придурок!

— И даже справка есть! — заорал в ответ Лемехов и засмеялся куражливо.

— Идиот! — визжала девица.

— Еще какой! — вторил ей Лемехов.

Несло его нынче что-то. Тащило. Хотелось совершить какую-нибудь страшную глупость. Такую глупость, чтобы завтра весь город заговорил. Например, снести холеным бампером фонарный столб напротив ГУВД. Или въехать в фойе мэрии, вышибив двери. Да только, вот беда, ничего такого он сделать не сможет. Столб снести не удастся — тачка слабовата. Скорее сам вокруг столба пружиной обовьется, а заодно и соплюху эту „текстильно-швейную“ намотает. В мэрии же ступеньки больно высокие. Бах! — и полетят оба через лобовик, как вороны. До ближайшей стены.

— Переходим к следующему номеру программы, — торжественно проорал Лемехов. — Разворот на триста шестьдесят градусов с одновременным…

— Высади меня! — не дослушав, заорала девица, расцепляя объятия. — Высади меня!!! Чудило!!!

Лемехов резко нажал на тормоз, и „восьмерка“, пролетев по инерции еще метров пятнадцать, остановилась. Девица едва не вынесла лбом стекло. Лемехов перегнулся через стройные, обтянутые джинсой ножки, открыл дверцу.