Сказание о Железном Волке - страница 16

— Нет, переведи-ка, Сэт, — говорит вдруг Вильям. — Я думаю, что именно в мае ей и надо приезжать!

— Почему далекий гость так считает? — спрашивает нанэ, как бы заранее уже ожидая какой-то своей оплошности.

— Я думаю, что в мае, когда вы не притрагиваетесь к тому, что готовите, волей-неволей вы особенно стараетесь?..

— Да, пожалуй, так, — серьезно говорит нанэ.

— А если такая мастерица, как вы, Кызыу Адамовна, да еще и постарается, а?

— Ыу! — почти постанывает моя нанэ и снова радостно закрывает руками глаза. Но прежде, чем она это делает, я вдруг замечаю, как на лице у нее разглаживаются морщины.

— Это мы тоже занесем в хрестоматию по «Адыгэ хабзэ?» — спрашиваю я Вильяма Викторовича. — Мама просто помолодела от ваших благопожеланий!..

— Так ведь для того они и существовали, чтобы, выслушивая их, люди молодели душой! В этом как раз и есть сила этикета… Ты, Сэт, не смейся, ты готовься, я ведь это очень серьезно тебе говорю… Или мой научный авторитет для тебя, выходит, — ничто?.. — Опять начинает профессор насмешничать. — Тогда подумай о практической пользе, Сэт: ты только представь, что хотя бы в одном случае из ста кто-то, прочитав твою адыгскую хрестоматию, уже не скажет в любимом тобою Питере: куда прешь, корова!.. Всего лишь промолчит, а, Сэт?.. Я вижу, ты задумался?

Да! Только по другому поводу.

Я сперва не понял, с чего это вдруг во мне возник мотив старой любимой песни, и только теперь уловил негромкое пение за окном…

В соседнем огороде, который очень хорошо видно из окна второго этажа, Тагангаш, младшая сестра моего друга, Пацана, собирала помидоры и тихонько напевала себе… Впрочем, себе ли?

Мне ее видно сбоку, над невысоким, подвязанным к колышку кустом нагнулась, так что ее роскошные волосы достали до стоящего рядом ведра с помидорами, вся в работу ушла. Но оклика моего словно ждала: стоило мне крикнуть ей, как огненные волосы взметнулись сперва сами, потом она их обеими руками откинула и выпрямилась уже ко мне лицом. Остроглазая, конопатая, скуластенькая, с оспинками на щеках — они у нее всегда словно присыпаны отрубями… Худющая, с такой талией, что не знаю, можно ли и впрямь обхватить ее двумя пальцами, но уж четырьмя на двух руках — тут и говорить нечего… куда ей, такой тонюсенькой, эта роскошная прическа?.. Но стоило ей слегка отставить ножку, ткнуть руку в бочок и царственно повести головой — и вся преобразилась… А представить, что уже взяла в руки свою любимую гармошку?

Если Тагангаш еще и с гармошкой — тут ей нет равных, уж поверьте!..

— Ты что пугаешь добрых людей? — негромко, низким своим, зычным голосом спрашивает сестра Пацана.

Я ложусь грудью на подоконник — чтобы в комнате было не очень слышно:

— Так уж тебя и испугаешь?

— Сердце готово выскочить!

— По-моему, оно уже выскочило!.. И лежит на тарелочке, которую только что принесла нам сюда Кызыу!

— Ах, вот ты о чем? — чуть небрежно говорит Тагангаш. — Плохой помидор, что ли?.. Может быть, он кому-то не нравится?

— Представь себе, что кому-то это может и точно не понравиться! — приподнимаю я палец.

— Ко-му-у? — тянет Тагангаш, и лицо у нее — сама независимость.

— Вот кому! — говорю я.

Приподнимаюсь с подоконника и начинаю покачивать перед собой согнутыми кулаками — кручу невидимую баранку, и, если у Тагангаш вид независимый, то у меня на лице появляется чуть ли не презрение — как у Пацана, у ее братика… С таким лицом сидит он всегда за рулем своей белой «Волги», когда везет в Москву помидоры.

Сперва Тагангаш небрежно вскидывает ладонь с растопыренными пальцами, и это можно понять: боялась я его, э?!

Но она его, по-моему, все-таки боится, своего брата-близнеца, который постоянно подчеркивает, что он старше, потому что родился вторым… У адыгов раньше считалось так: только старший может отправить младшего поглядеть, каков мир, где им суждено жить… Вот он и послал Тагангаш, и именно с тех пор, пожалуй, только тем и занимается, что придумывает для нее работу, и хлопоты, и всякого рода поручения, на которые он большой мастер.