Сказание о Железном Волке - страница 29

Тягучим хрипловатым голосом он начинал одну из своих бесконечных песен о лошадях.

Другие назывались у него так же возвышенно: «Песня о боевом друге», «Песня о честном коне», «Песня о смелом воине», «Песня о добром сердце». И еще песня о долге, песня о мужестве, песня о чистой совести. И все это было о лошадях.

…И я все это вспоминал, и мне становилось легче на душе, а в трудные минуты я всегда призывал на помощь моего Дуль-Дуля, еще в детстве подаренного дедушкой во время наших бесконечных бесед тогда еще совсем малым жеребенком и теперь уже выросшего, хорошо обученного, ухоженного…

«Вывози, Дуль-Дуль! — иногда шептал я. — Вывози!»

И в горький час он меня всегда выручал.

Бывало, правда, что ему, рожденному для великих подвигов в дальних походах, приходилось исправлять мои мелкие ошибки да жалкие промахи: то я догонял на нем трамвай, когда однажды проспал и опаздывал на экзамен, то потом всю ночь добирался на нем из одного конца города в другой, когда задерживался у молодой женщины, очень похожей на Суанду — так мне сперва показалось… И я спал потом, греясь у теплого бока моего Дуль-Дуля, пока холодной мартовской ночью ждал у Невы, чтобы ранним утром свели наконец мост… Всякое, конечно, бывало!

Но умный, все понимающий Дуль-Дуль — только и того, что говорить не умел! — великодушно прощал мне эти мелкие грехи: в ожидании наших общих больших дел.

Всякий раз, когда я приезжал на каникулы, дедушка Хаджекыз справлялся о моей лошади, и я, когда бывал в настроении, на ходу придумывал подробности ее жизни в далеком северном городе.

Однажды он так упорно расспрашивал меня, что я не выдержал:

— Зачем тебе столько знать о моем Дуль-Дуле? Уж не собираешься ли ты сочинить песню и о нем?

— Она скоро будет готова, и я спою ее тебе, — очень серьезно, чуть ли не с укором ответил дедушка Хаджекыз. — Надеюсь, твой Дуль-Дуль не обидится, если что-нибудь в ней будет не так?

— Нет-нет, — сказал я по-прежнему беззаботно — Он не обидится!

Может быть, я спешил в тот раз?.. Занят был своими заботами?

Дедушка вдруг помрачнел и разом будто состарился — никогда я его еще не видел таким старым.

Совсем тихо сказал:

— Что делать, Сэт?.. Ты выучишься, и тогда Мазлоковы, может быть, снова станут петь о людях… о настоящих адыгах, о героях. Ведь раньше все было просто: белое было белым, а черное черным… Хороший человек был хорошим, а плохой плохим. И мы так и пели. Но нынче стало так сложно: надо очень много учиться, чтобы знать о ком петь и что о нем петь. Иначе тебе револьвером выбьют зубы или сломают шею, как после революции… Или что-нибудь совсем тихое и неслышное придумают: как сейчас. Как петь?.. Какие сочинять песни?.. Чтобы тебе не было потом стыдно перед земляками, если хорошую песню сочинил о плохом человеке, а настоящего джигита унизил в угоду большим начальникам!.. Может, потом еще и настанут времена, когда белое опять станет белым… Но пока… Пока — учись, Сэт, старайся, как старается муравей! Не забывай, что в тебе все равно когда-либо заговорит кровь джегуако… Народного певца, понимаешь? Что ты тогда будешь делать?

И тут у меня чуть слезы не брызнули из глаз: я понял наконец, почему мой дед, мой дедушка Хаджекыз, сколько я его слышу, все время пел только о лошадях…

Может, дедушка ходил гадать в табор к своим любимым цыганам, и это они сказали, что в августе я получу эту дурацкую записку, а ему придется большой хачеш устраивать: иначе откуда у него три кадушки первоклассной бузы, да и все остальное, чем надо достойно встречать дальнего дорогого гостя… А, может, он и сам давно умеет гадать? Теперь я уж и не знаю, чего он только не умеет…

Единственное чего он не смог — это, по-моему, морально подготовить Асхада, старшего брата, к роли самого младшего в семье. Этот самый младший должен стоять у двери, одною рукой держась за крючок на вешалке, в постоянной готовности выполнить не только желание гостя, но и услужить любому, кто пришел на хачеш.

Конечно же, у двери должен был стоять я, но коли уж меня решили отнести если не к самым почетным гостям, то хотя бы к разряду лиц, почетного гостя сопровождающих, то мог бы и Эдик постоять, если на то пошло. Два года разницы — подумаешь!.. Отстоял бы как миленький, ничего бы с ним не случилось. Как говорят в Питере: не облез бы.