Сказка зимнего Синегорья - страница 3

— Конечно! — отмахнулась беспечно Снежанка, пытаясь ночь эту из памяти прогнать — у страха глаза велики, а здесь, на Урале, в чертовщину всякую старухи до сих пор верили да страшные истории рассказывали — то про кладбище, то про мертвяков, то про домовых и шишиг с кикиморами.

— Тебе всё сказки да смех, — строго отвечала Часиха, — но не больно-то себе, девка, доверяй! Ежели за невестой Морозко пришел, то не уйдет с пустыми руками. К излому зимы силы его все сильнее, да и сам он хорош собою, сказывают, и терем его богат, и кладовые у него самоцветные… но вот заморозит он, выстудит кровь. Не ходи в метель.

— Что ты пугаешь-то? Или решила мне историю страшную рассказать, как в детстве? Помнишь, как было? Соберемся мы с девчонками с улицы — то у тебя, то у баушки, и заводим свое, расскажите, мол, как раньше жили… А бывало, и про домовых с призраками просили, и про ведьму! Помнишь, вы ещё говорили, что в доме угловом ведьма живет? Помнишь? — Снежанка засмеялась и чаю себе подлила — он у Часихи хороший был, с листьями земляники, черникой сушеной, с душицей и мятой. Пах одуряюще.

— А ты, девка, слушай нас, старух, слушай, мы дурного не расскажем, думашь, не видно-то, как ты на скалы да речку странно глядишь, думашь, не помним, как ты в детстве то банника встречала, то леший тебя из лесу выводил?.. Все мы помним, все знаем… Шубино-то на краю леса, а от него много бед. Блуждают в иной его стороне люди… Быват тако — ходит-бродит человек, и год, и два, а для него едино день пройдет. Вернется в родну деревню, а там все не так да не эдак… Ты, девка, не балуй, леший-озорник заведет в неведому чащу, куда путь обычным-то людям закрыт… не выберешься!

— А если и заведет, что с того? — вдруг задорно выпалила Снежка, а старуха едва чаем не поперхнулась.

Закашлялась Часиха отставив блюдце, сверкнула глазами своими чернющими.

— Чаво мелешь-то, малахольна! — нахмурилась она. — Ишшо и на ночь глядя затеяла! Услышат бесы, закружат в чертовой метели, вовек не дойдешь, куда шла! Бедовая ты у нас, бедовая… тебе бы замуж за какого-то парня хорошего, угомонилась бы, может? Вот Костя, что с Гуляевой улицы, который в угловом доме по низу проулка живет, чем не жених? Хозяйство у него большое, мать корову держит, ещё каку скотину завели бы, участок большой… баню того года нову поставил, сам сруб делал, золотые руки! И непьюшший!..

Снежанка невольно фыркнула, отворачиваясь, пока Часиха парня нахваливала — живы ещё были воспоминания, что по детству тот самый Костик все камнями да репейником ей вслед кидался да водой поливался, один раз в крапиву бросил. Хорош жених!

А за окошком темнело, и метель, кажется, начиналась. Снежинки бились о стекло белыми мотыльками, уже намело на карниз… и так тянуло туда, в завируху эту, от всех этих разговоров скучных про жениховство да коров…

— Ты, девка, не знаешь, как раньше жили-то, когда ещё бельгийцы над нами стояли, — вдруг завелась Часиха, — да потом, в войну, когда на заводе-то девки да робяты работали. Не цените вы сейчас того, что есть-то… Обычная пристань была-то, да пильна мельница, фабрика молотова, а тепереча громада стоит! Наш завод-то на всю страну славен!.. Костик на уважении в цеху-то, в почете…

Видно было, что городком своим, затерянным среди заросших лесом уральских гор, старуха гордится.

Тут Снежанка улыбнулась, она Усть-Катав всегда любила, даже подумывала переехать сюда. Но замуж… ещё и за Костика?.. Жуть какая! Пострашнее, чем ночью да в метель!

— Ни революции, ни война — ничто не погубило город-то. Люди-то наши какие? — спросила Часиха, задумчиво глядя в блюдце с чаем, будто видела там что-то, и сама себе же и ответила: — А люди наши-то, как скала. Уральский рабочий, он завсегда силен был…

— Да, у Бажова хорошо написано про это, — встряла Снежанка.

— Не знаю, кто таков, и что там пишет твой Бажов, ты меня слушай — я хорошо знаю, что без завода не выжили бы наши деды. Они когда пришли в леса, сами завод-то наш строили, беречь его надо. Годы-то голодны были, свого хозяйства мало, домишки на два окошка, а в семьях — не чета сегодняшним! — пятеро, а то и больше по лавкам. У моей мамки нас десять было — пусть не все выжили… Я с пяти лет с братьями нянчилась… даже мамка вон твоя, едва подросла, сразу отправилась стадо пасти. Мастеровые тяжко жили, да ещё тяжелее углежогам было… а ты вот иной заботы, кроме книжек своих, и не знаешь.