Сказки не про людей - страница 2
– Так это ты, урод, меня поучаешь? – изумился вельможа.
Птица язык убрала.
– Не урод, а пр-ревратность натуры!
И прибавила, на этот раз по-испански:
– Саперлипопет!!
После чего высунула поганый свой язык обратно.
– Эй ты, как тебя бишь, Лебезяев, поди сюда! – обернулся Лев Александрыч к гнутой фигуре.
Коллежский секретарь приблизился на цыпочках, взмахивая руками, как крыльями.
– А скажи, любезный, что это за превратность натуры у тебя тут? На меня карикатур?
– Как можно-с! – воздел крыла Лебедяев. – Ваше высокопревосходительство, Лев Александрыч, не губите! Птичка эта особенная, по августейшему повелению берет курс риторических и философических наук-с. Отец родной, войдите в положение!
– По августейшему? Да ты не врешь?
– Точно так-с. Самолично приказать изволили птаху малую просветить. Да только потом про нас забыли-с!
И Лебедяев всхлипнул.
Обер-шталмейстер посмотрел на риторического штудента повнимательнее, а Филюша приосанился и переложил язык на другую сторону клюва.
– Так-так-так… Стало быть, тебе велели заморскую птицу просветить, – заговорил Лев Александрыч вкрадчиво, – а ты ее браниться обучил и особ первых двух классов их же голосом лаять… И льстишься теперь таковую забаву государыне представить, чтобы вельмож в шпыней обратить, а самому вознестись превыше пирамид. А не думал ли ты, Лебезяев, что урод твой, то бишь превратность натуры, может и на ея величество клюв свой разинуть? А не бунтовщик ли ты, птичий наставник?
От последнего вопроса Лебедяев вострепетал всем нутром, словно воробьишко, залетевший сдуру в орлиное гнездо.
– Как можно-с! Как можно-с! – залепетал он. – Смилуйтесь, ваша светлость! Птичка редких качеств, и говорит изысканнейше! Речения все отобраны элоквенции профессором Волк-Лисовским по драгоценному словарю маркизы де Рамбуйе-с. А ругается для ради юмору, по-европейски! Токмо по-европейски! Российской грубости на дух не переносит, не так воспитан!
– Вот оно, значит, что. По-европейски… А отчего особ не признает?
– Как не признавать! Как не признавать!
– Да ты не кудахтай. Ты дело говори.
– Лев Александрыч! Для юмору, для юмору птичка на разные голоса говорит! Вам ли юмору не понять! Вот, извольте послушать.
И Лебедяев обернулся к питомцу:
– Проси, Филюша, прощения у его высокопревосходительства господина обер-шталмейстера!
На что попугай отвечал голоском тонким – отчасти лебедяевским, а отчасти все ж таки наглым:
– Главноначальнику колесниц пр-риношу сожаление за наступление на р-раковины слуха! Как можно-с!
А в конце не удержался, добавил:
– Хозеншайзер!
Лев Александрыч усмехнулся краем тонкого рта:
– А хозеншайзер-то, Лебезяев, это ты. В штаны, говорит, наделал мой наставник, штраус толстопузый. Однако, мнится мне, у птицы есть разум…
– Есть, ваше высоко… есть! – аж захлебнулся от радости Лебедяев. – Не дозволит с самодержицей грубости! Только, Лев Александрыч, то не разум, то рассудок. Вот и Гельвеций, высокий ум, говорит: в бездушном естестве, говорит, разума нетути, и оттого птицы небесные…
– А вот от мудрований своих ты меня, братец, избавь. Мне по должности своей спорить с тобой не пристало. Твоя часть попугайная.
От таковых слов увял Лебедяев, замолк и на всякий случай согнулся в полстрауса. Лев же Александрыч о чем-то глубоко задумался, а глядел при этом на Филюшин огненный хвост. В конце размышления сделал коллежскому секретарю уходительный жест:
– А ну, выйди-кось! Мне с твоим мираклем потолковать надо.
Два часа вел вельможа беседу с чудной птицей, но о чем – того Лебедяев так и не узнал. Ходил кругами за дверью, вожделел подслушать, к замочной скважине припадал, но ухо сей же секунд отдергивал, будто от сковородки. Наконец вышел главноначальник колесниц – довольный, на желтом лице даже румянец пробился.
Сказал раздумчиво:
– Завтра за куафюрой государыне покажу… И запомни, Лебезяев: это я его учил, не ты.
Помолчал и добавил грозно:
– Хвост его береги! Да смотри у меня, чтоб без фокусов! Все твое воронье гнездо распатроню! В Сибирь поедешь, галок обучать!
Оглядел страусиное мелкое дрожание и добавил с усмешкой:
– Хозеншайзер!