Сказки русского ресторана - страница 9

Менеджер увёл официанта, подталкивая в спину, как арестанта. А Гарик, удаляясь в кабинет, не раз оглянулся на картину, чтобы представить, как она смотрелась на разном расстоянии. И понял, что нечего волноваться: картина почти не замечалась среди других крупных полотен, а если б её случайно заметил какой-то скучающий посетитель, то он бы ещё больше заскучал, подумав, что там фотография братьев, а кто эти братья, чёрт его знает.

Если бы Гарика Амеряна не отвлекали его эмоции, он бы внимание обратил на то, как похож человек на картине на его школьного друга. А сам Абадонин с лёгкой усмешкой наблюдал за вознёй с картинкой, которую, казалось бы, легко одним пальчиком сковырнуть.

Вот и оркестр объявился и стал настраивать инструменты. На сцену выпрыгнул конферансье. Первые шутки его касались брачной ночи молодожёнов, которых звали Мара и Зорик, и все мужчины, кто был поблизости, ласкали взглядами груди Мары, такие белоснежные и пышные, что вытекали из декольте, как могут из тарелок вытекать чрезмерные порции взбитых сливок. И те же мужчины втыкали в Зорика взгляды зависти и неприязни.

На сцену вскочил армянин в пиджаке, – в ослепительно белом, на голую грудь, на которой зверино курчавился мех. Звякнули тромбоны, взвыли саксофоны, узнался мотив, завязались слова, промчался озноб, взвизгнули женщины, свистнул мужчина, затопали ноги – по “Русской Сказке” пошёл приплясывать натренированный баритон: “Я больше жить так не мог, не хотел, сел в самолёт и в Нью-Йорк прилетел”.

Весь народ, жевавший и пивший, и перекрикивавший друг друга, бросил перечисленные занятия и осклабился, как по команде, а шеи почти одновременно поворотили осклабленность к сцене. Ритм двигал ногами, как чёрт, напитки в посуде – бушевали.

“В супермаркете украл, меня простили, “Кадиллак” угнал, и тоже отпустили”.

– Вы всё понимаете? – спросил Заплетин.

– Просто замечательно! – ответил Басамент, под столом подпрыгивая ногой.

Басамент, хоть и силился показаться завсегдатаем подобного заведения, на самом деле, впервые попал в ресторан русскоязычной иммиграции. Он был дитя второй волны, которая по признаку национальному в основном состояла из русских людей, но которая собственных ресторанов мало старалась наплодить, а в рестораны третьей волны ходила редко и с недоверием. Третья, еврейская волна, едва выплёскивалась с самолёта где-нибудь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, спешила знакомой едой и напитками, и, желательно, в ресторане, отметить конец неудачной жизни на такой-рассякой родине и начало жизни в раю, каким Америка представлялась; а если ресторан не находился, его немедленно создавали.

“Вместе с ухом оторвал я бриллианты, а судья сказал мне просто: хулиган ты”.

Вскоре танцующим стало тесно, но они, тем не менее, умудрялись двигать руками и ногами в соответствии с собственной индивидуальностью. В толпе той возникли и Зорик с Марой. Молодожёны плясали так лихо, что роскошные груди Мары вываливались из декольте, как фарш вываливается из мясорубки (не стоит придираться к этому сравнению, поскольку автор уже пояснил, что груди у Мары белоснежные, а не цвета сырого мяса, и даже похожи на взбитые сливки), но в отличие от фарша или сливок, груди вываливались не совсем, что держало мужчин в большом напряжении. Басамент пошёл приглашать даму, сидевшую с краю большой компании и по виду сильно скучавшую. Она оглядела пригласившего, с одним выражением на лице показала ему и её соседям, что он далеко не её идеал, с другим выражением вздохнула, что, мол, на безрыбье и рак рыба. Басамент танцевал неуклюже, смешно, но кто из танцующих в ресторане может выдержать строгую критику.

Партнёрша, она назвала себя Лялей, оказалась негибкой, незамужней, без малейшего чувства юмора; такие в компании не приглашаются, но неизменно в них оказываются. Басамент уговаривал Лялю остаться и на следующий танец, но её перекрашенные губы изогнулись в такую линию, что он благоразумно отступил, а она, вернувшись за свой столик, сделала вид, что ужасно соскучилась по мужчине, сидевшему рядом с ней, хотя тот давно уже взгляд направлял на даму с другой стороны стола, у которой бёдра, грудь и характер были значительно привлекательней.