Сказочные повести. Выпуск девятый - страница 18

стр.

Папаша Бородавочник скрестил на груди руки.

– Вы на редкость живучи, Псаев, – отметил он. – Уважьте старика. Я знаю, что вы бестелесны, но было бы приятно услышать. Отсутствие признания – позор на мои седины.

Я наступил на голову Тутора и надавил, что было силы. Под каблуком хрустнуло и лопнуло. Я брыкнул ногой, стряхивая налипшее.

– Сначала вы. Расскажите о Теобальде.

– Великий человек, – отмахнулся Папаша. – Какое вам дело до него? Вино уже прибыло по назначению.

– Этого мало. Пусть стоит. Никто к нему не притронется.

Папаша расхохотался.

– Это ваши, да не притронутся к вину? Не смешите меня, Псаев.

Тут он был прав, не отнимешь.

– Притормозите ваше оборудование, – попросил я. – Есть обстоятельство, которого вы не учли. Вы даже не подозреваете о нем.

Он насторожился и щелкнул пальцами. Зонды и щупы зависли в полуметре надо мной. Я мельком оглядел себя. Раны зияли, кости торчали как попало. Одно ребро, похоже, проткнуло легкое, и мне грозил пневмоторакс. Самому удивительно, как я еще стоял на ногах.

– Вам будет очень больно, Папаша, – заметил я скорбно. – Не скрою, мне отчасти вас жаль.

– Почему? – спросил он напряженно, не делая попытки возразить, благо знал, что я попусту не скажу.

– По очень простой причине. Дело в том, что вы сами вирус.

Папаша вытаращил глаза.

– Бред! – гавкнул он.

– Неужели? – Превозмогая боль, я тоже щелкнул пальцами, и все клистиры послушно развернулись к нему. – Человеку свойственно ошибаться, зато машина безупречна. Вам ли не знать. На том стояло и стоит ваше убогое безжизненное мышление.

Папаша побелел, как полотно.

– Не может быть, – пробормотал он. – Скажите, что вы пошутили, Псаев.

– Еще нет, – ответил я. – Но ждать не придется. Прощайте, Папаша.

И скакнул на зеркало, а с зеркала – на облако.

Там я задержался, не будучи в силах преодолеть соблазн и не взглянуть на события, которые развернулись внизу. Инструментарий пал на Папашу сразу весь, взыграв и зондами, и кишками, и полостными стерилизаторами. Прозрачные трубки потемнели, наполняясь разнообразными соками – преимущественно дерьмом. Папаша издал страдальческий вопль, который сразу захлебнулся под маской вакуумного отсоса. Сверла вонзились в его заплывшие жиром виски. Посреди Лазарета вспыхнул и повис виртуальный экран, по которому побежал зеленый пунктир, ознаменовавший начало сканирования. Сразу защелкали и красные цифры, перемежавшиеся бессчетными Тарантулами. Огромный манипулятор погрузился в Папашу с нижнего полюса, и я увидел, как колышется брюхо, раздираемое шарнирами. Глаза у Папаши закатились, и он целиком содрогался, от редких седых волосков на темени до китовых туфель. Из кармана вывалились клещи. Второй манипулятор задержался над ними, не зная, как поступить. Я свесился с облака и подал команду. Он облегченно встрепенулся, подхватил их и с размаха ударил Папашу в левый глаз. Кровь брызнула фонтаном, и я понял, что дальше не будет ничего интересного.

Часть третья.

Клей

Конечно, все вышеизложенное происходило на зеркалах. Нас не пускают за границу. Мы люди военные. Остальных тоже не пускают, и никто не знает, что там творится.

Я откинулся в кресле. Теряя сознание, крикнул:

– Козу отключите…

Ее уже волокли прочь. Коса мела пол, сарафан задрался, в веснушчатое плечо впилась игла шприца.

– Молодчина, Псаев, – прогудел над ухом Евгений Султанович.

Но я уже летел в бездонную черную пропасть.

И пробыл в ней целых двадцать минут, за которые более или менее выспался.

Вернувшись к бытию, я обнаружил, что лежу на кожаном диване в кабинете Жомова-Пещерникова. Гулко ударили напольные часы. Солнце влагало пыльные персты в библиотечный полумрак. За окном прозвенел трамвай. На оцинкованный подоконник со скрежетом приземлился голубь. Он распушил переливчатое радужное жабо, высматривая самку, и я почти услышал его горловое любовное пение. Я был накрыт солдатским одеялком; под головой, стоило мне шевельнуться, скрипнул жесткий валик. Отец Жомов-Пещерников сидел за письменным столом, слюнил пальцы и перебрасывал страницы старинной книги. Он делал это с ожесточенным отвращением. Мелькнула гравюра, и стало ясно, что там фигурировал какой-то сатанизм.