Скиф - страница 10

— Я некрасивый, — печально отвечал он. — Иренион никогда не полюбит меня.

Роль безнадежно влюбленного нравилась Филиппу. Он все чаще и чаще уверял себя, что гибнет и чахнет от неразделенного чувства, и досадовал на бронзовое зеркальце, которое в последнее время носил с собой: заглянет — оттуда смотрит совсем непохожий на него юноша — круглощекий, коричнево-румяный и… смеющийся.

«Смеюсь?!» Филипп ложился на прибрежные камни и пробовал настроить себя на грустный лад. Но палило солнце, шумело и искрилось море — он взвизгивал, прыгая на песок, изгибался, как ящерица, кувыркался и, громко крича, бросался грудью на гребень прибоя и плыл все дальше и дальше от берега. Ему хотелось затеряться и раствориться в море, оказаться на острове, заселенном циклопами, сразиться с ними… Набегавшись и нагулявшись за день, уже смыкая веки, он вспоминал Иренион. Но это уже была обязанность влюбленного. Только соберется как следует потерзаться ревнивыми муками, как — на тебе — приходит сон, крепкий, безмятежный. Во сне те же цветы, орехи, медузы, море, кормилица, Евния, но… не Иренион.

Лето уже было на исходе. Ночи стояли душные. Звезды обрывались с небосклона и падали в море. Виноградные лозы созревали.

Однажды на заре виноградники ожили: наполнились гулом голосов, звоном бубнов и пением. Начался сбор винограда.

Днем приехали Агенор и Клеомена. Агенор торопливо обнял первенца и бросился к Никию. Но Клеомена уже сжимала сына в объятиях. Никий отвечал на ласки матери, болтал без умолку: как он купался, какая огромная медуза попалась ему однажды, но он не закричал, не испугался, а зачерпнул ее ивовой плетенкой и выкинул на берег.

— Дай мне посмотреть на него! — Агенор ласково отнял у жены Никия и что-то шепнул ему. Клеомена быстро подошла к Филиппу и прикоснулась к его щеке губами.

— О, смотри-ка, какой он стал румяный, красивый и совсем не похож на скифа! — певуче похвалила она пасынка, оглядываясь на мужа. — Скоро ты будешь эфебом. Я сама сшила небе хитон из тонкого египетского полотна и плащ из моего гиматия. Он немного поблек, но рабыни выкрасили его соком шелковицы. Блестит, как новый, а где разорвано, я заштопала. Сама Арахна не заметит. Я старалась для тебя, а ты… ты, кажется, чем-то недоволен?

Филипп сказал, что он всем доволен, и даже попытался улыбнуться.

За обедом мачеха лучшие куски подкладывала Филиппу и Никию. Юношу это растрогало. Он благодарно посмотрел на нее. «Если бы она всегда была такая, я звал бы ее мамой», — подумал он.

Отец разлил по чашам вино. Одну пододвинул старшему сыну.

— Пей, — разрешил он, — завтра перед лицом девы Артемиды архонт препояшет тебя мечом, и ты острижешь свои детские кудри. — И тут же воскликнул: — О боги! Двенадцать белопенных овец принес я в жертву деве Артемиде, чтоб одарила тебя мужеством и разумом. Ты слышишь? Двенадцать!

Храм девы Артемиды, покровительницы Херсонеса, навис над морем. К нему можно было пройти только через священную рощу. Стояло безветрие. Лишь изредка порывы бриза шевелили серо-зеленые листочки маслин, и в такие минуты казалось: деревья о чем-то таинственно перешептываются. О чем? Может быть, о том, кто и сколько пожертвует сегодня деве Артемиде? Впереди гнали стадо крупных быков и овец. В жертву богине принимались лишь животные белой масти. Отец Бупала дарил ей двадцать четыре быка. На некотором расстоянии от стада, подальше от избитой копытами пыли, шли юноши. Они были облачены в белые льняные хитоны, ни разу не надетые до этого дня. Держась за руки, молодые эллины пели гимн, в котором прославлялись чудесные деяния юной богини. У всех были просветленные, счастливые лица. Филипп держался в паре с Бупалом.

— Я на тебя не сержусь, — дружески шептал ему Бупал. — Я сразу же забыл эту историю. А ты? — И тут же доверительно и немного хвастливо сообщил: — Я уже купцом был этим летом. Ездил с отцом в Ольвию. Скупали меха и мед. Сколько скифов прибыло туда — и алазоны, и каллипиды, и скифы царские, и кочевники! Дикие, страшные, в кольчугах, с колчанами, стрелами, а я с ними торговался, как взрослый…

Юноши вошли в ограду храма. На самом острие мыса, нависшем над морем, возвышался обточенный камень, Не задерживаясь, один за другим, юноши становились у края пропасти, подстригали волосы и с молитвой бросали их в волны родного Понта Эвксинского. Отходили в сторону и благоговейно умолкали.