Скрипка, деньги и «Титаник» - страница 9
Тебе четыре года. Ты смотришь мультфильм в залитой золотистым светом гостиной маленького дома, который арендуют твои родители. Папа садится на поролоновый диван, когда мультфильм уже заканчивается; скрипичная музыка нарастает, и судьба Сары – жертвы Холокоста – становится ясна. Отец начинает что-то объяснять о плохих и хороших людях, об Анне Франк, о том, что иногда люди умирают, о евреях и о войнах…
– А что это за музыка? – спрашиваешь ты.
– Скрипка, – отвечает он, радуясь смене темы. – Может быть, Брамс?
Твой папа не эксперт в классической музыке, ему что Брамс, что индюшка. У вас в гостиной стоит пианино, но он знает только три аккорда и пользуется инструментом как будильником – лупит по клавишам и кричит: «Подъё-о-ом!» По утрам перед школой или церковью он поет фальшивым баритоном, играя свои три аккорда, а вы с братьями хохочете над ним, лежа в кроватях. «Почему никто не встаё-о-от!» – поет он, но этим его репертуар и ограничивается. Фамилию Брамса он мог увидеть на обложке сборника классической музыки, заказанного по почте: в восьмидесятые такие пользовались большой популярностью («Все шедевры классической музыки на одной кассете!»).
Ты заявляешь, что хочешь сыграть Брамса. Ты даже не понимаешь, что это композитор, и думаешь, что так называется мелодия, исполненная на скрипке. «Джессика уже в четыре года говорила, что хочет играть Брамса!» – будет потом рассказывать отец так, будто ты в четыре года знала имена всех немецких композиторов XIX века, но предпочитала именно этого.
Двадцать лет спустя, работая профессиональной скрипачкой у Композитора, ты замечаешь, что все родители любят делиться историями о том, как у детей возник интерес к музыке; при этом неважно, талантлив ребенок или нет. Такие родители воспринимают первую детскую тягу к музыке как знамение свыше, как те моменты в житиях святых, когда они впервые слышат глас Божий. «Мой сын с детства играл на кастрюлях и сковородках». «Дочка играла на пианино, сколько я ее помню». «Начала играть раньше, чем ходить». «Раньше, чем говорить». «Пел в ванной». «Пела в колыбельке». «Я ставила пластинку Моцарта, а он улыбался». «Когда он слышал Бетховена, его лицо сияло».
Так и твой отец рассказывал байку о Брамсе, словно та предсказывала твое великое будущее в музыке. Возможно, так он убеждал самого себя.
После «прослушивания» у Бекки ты понимаешь, что сложилась невозможная ситуация.
1. Тебя наняли скрипачкой в группу знаменитого композитора, выступавшего с Нью-Йоркским филармоническим оркестром в Линкольн-центре.
2. Ты недотягиваешь до уровня Нью-Йоркского филармонического. Тебе не хватает навыков. Понадобится еще минимум десять лет постоянных занятий и репетиций, чтобы приблизиться к заданной планке. Но у тебя нет десяти лет. У тебя два дня.
Осознав это противоречие, ты делаешь единственно возможное: достаешь скрипку и начинаешь заниматься.
Пробуя сыграть с листа произведения Композитора, ты сразу отмечаешь их ритмическую простоту. Четвертушки выстроились на странице аккуратным строем; ноты набраны крупным шрифтом, и все это напоминает упражнения на прохлопывание ритма для пенсионеров. Мелодии тоже просты. Короткие, не требующие особого мастерства пассажи повторяются раз за разом в медленном темпе. Но потом, прямо посередине одного из них, мелодия вдруг взмывает в скрипичную стратосферу – в верхний регистр, где берутся самые высокие ноты. Когда скрипач играет их, смычок и пальцы расположены так близко к лицу, что, кажется, вот-вот заденут нос. Играть очень высокие ноты в медленном темпе для скрипача все равно что ходить по канату. Чем выше ты забираешься по грифу, тем ближе друг к другу должны быть расположены пальцы; стоит сдвинуть их на полмиллиметра – и сразу слышна фальшь. Это в нижней части диапазона пальцы могут выполнять вибрато, двигаться, создавая нужную частоту, которая все равно укладывается в «среднее статистическое» значение чистого звука. В верхней же части грифа расстояние между нотами минимально, любое лишнее движение – и тебе конец: скрипка завизжит, а зрители инстинктивно схватятся за уши.