Скучно без Сахарова - страница 4
Для демонстрации того, как непросто было понимать Сахарова, приведу один пример, подробно разбираемый в разделе «Андрей Сахаров против Эдварда Теллера». Остановлюсь на этом еще и потому, что приведенные в книге совершенно замечательные объяснения кажутся мне все-таки недостаточными. Речь идет об отдаленных последствиях радиационного заражения природной среды при ядерных испытаниях в атмосфере. В 1957 г. Курчатов предложил Сахарову провести расчеты, доказывающие несостоятельность американской идеи «чистой» бомбы. Сахаров показал, что атмосферные испытания даже самых «чистых» термоядерных зарядов обрекают на гибель от рака примерно 60 человек в год в течение последующих 8 тыс. лет — для всего человечества цифра очевидно ничтожная. В своей книге 1958 г. — ответе западным гуманистам А.Швейцеру и Л.Полингу — прагматичный Теллер именно об этом и пишет. Для Сахарова, однако, неприемлемо мыслить здесь категориями статистики. И он со всей страстью выступает против испытаний, терпит неудачи («это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал» [3, гл.16]), а в результате благодаря его инициативе заключается Московский договор 1963 г. о запрете испытаний в трех средах.
Горелик наглядно объясняет чисто нравственную позицию личной ответственности за гибель неведомого жителя далекого будущего, которая случится из-за наших непродуманных действий сегодня. Да, все, казалось бы, убедительно. Но не убеждает. И все-таки оставляет впечатление какого-то юродства. Хотя бы потому, что рак могут научиться лечить, и это полностью снимет проблему. И произойти это может не через тысячи важных для расчетов Сахарова лет, а гораздо раньше. Сахаров не мог этого не понимать. А значит, мы опять не поняли его. Говоря о долгосрочной, очень долгосрочной опасности ядерных испытаний, Сахаров действовал в совершенно конкретной исторической ситуации и преследовал, как и Курчатов, вполне определенную политическую цель: постараться убедить руководителей ядерных сверхдержав, что ядерное оружие — это серьезная тотальная угроза для всех, что надо кончать с конфронтацией и как-то договариваться. А как же рассуждения о чьей-то гибели через тысячи лет — это что: ловкий прием, «военная хитрость» специально для московских или вашингтонских политических олимпийцев, которые в своем надмирном величии других слов вообще не слышат? Нет, конечно, Сахаров не хитрил. Много лет спустя он пишет с полной убежденностью в своей правоте: «Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей» [3, гл.16, с.314].
Аналогичные вопросы (хотя и не в такой крайне парадоксальной постановке, как с малыми дозами радиации) возникали и в отношении его мучительных голодовок. В данном случае по крайней мере он заступался не за абстрактных дальних потомков, а за родных и близких. Но все равно было колоссальное непонимание — как нравственного, так и прагматического смысла его действий. Однако и прагматический смысл здесь совершенно ясен: Сахаров не давал Западу расслабляться, сохраняя такой уровень давления на СССР, благодаря которому собственно и оказался возможным приход к власти Горбачева, объявившего перестройку. Как пишет израильский физик Гарри Липкин: «Тактика Сахарова продемонстрировала глубокое понимание не только того, как работает советская система, но и психологию средств массовой информации на Западе» [2]. После возвращения Сахарова из ссылки я спросил, знает ли он, какое огромное политическое значение имели его страшные голодовки; он ответил, что, конечно, знает. Значит, не юродивый, а, напротив, расчетливый, целеустремленный политик, для которого «все на продажу»? Оба штампа бесконечно далеки от истины.
Трудно понимаемая «аномалия Сахарова» в том, что нравственные мотивы были для него реальней осязаемой «реальности», и он старался «навязать» этот подход политикам и миру. Я бы сказал так: Сахаров не только сознавал, что бытие в своей основе глубоко иррационально, но и сам являл собой эту иррациональную основу. Поэтому и плакал над ребенком, который, возможно, умрет через 1000 лет из-за его, Сахарова, сегодняшней неудачи в попытке предотвратить эту гибель, а гипотетические надежды на развитие медицины совесть утешить никак не могут, так как «важно только то, что уже произошло» (Сахаров); поэтому он и знал, что будущего не существует даже в понятиях, а оно творится ежесекундно нашими движениями души «в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Недаром Зельдович сказал: «Мой мозг — это компьютер, который работает в несколько раз быстрее обычного, мозг Сахарова — иначе устроен». Нравственные мотивы в сущности иррациональны, поэтому они никогда не принимались в расчет вполне рациональной реальной политикой — со всеми вытекающими трагическими для человечества последствиями. Сахаров, другие советские «иррациональные» правозащитники сделали невозможное — сумели повернуть мировую политику, заставить ее мыслить категориями нравственных ценностей, категориями прав человека. И это изменило лицо мира. Роль Сахарова, который был к тому же еще и гениальным инженером-конструктором, тактиком и стратегом, в достижении этой цели переоценить невозможно. Он сумел материализовать идею о «слезе ребенка». Читатель книги Горелика несомненно это почувствует и этим проникнется.