Скугга-Бальдур - страница 9

Дорожки Фридрика и Хавдис сошлись на третий день после его прибытия в Исландию. Возвращаясь тогда домой после обильного ужина и кофепития под стать Гаргантюа, а также долгих застольных песнопений у своего бывшего учителя, господина Г., Фридрик доверился своим ногам, и те очень скоро вывели его из Квосина[3] за город, к югу от щебневой пустоши, к морю, где он бросился бежать по берегу, крича в светлую вечность: «Поклоняюсь тебе, океан — отраженье свободного духа!»

Дело было на Иванов день: на высоком стебле покачивалась муха, посвистывал зуек, а поверх травы тянулись лучи полярного ночного солнца.

Рейкьявик в те времена был так невелик, что крепконогому ходоку хватало получаса, чтобы обойти его весь кругом, и потому не прошло много времени, как Фридрик снова оказался на том же месте, с которого и начал свой вечерний променад — позади дома своего седовласого учителя господина Г. Из задних дверей дома как раз вышел сын кухарки, балансируя подносом со стоящей на нем жестяной кружкой с водой, картофельными очистками, кожицей от форели и раскрошенными кусочками хлеба — объедками от сегодняшнего пиршества.

Фридрик остановился, наблюдая, как паренек поднес все это к убогой, притулившейся сбоку к подсобным постройкам, сараюшке и, открыв там маленькое куриное оконце, осторожно просунул в него поднос. Из сарая послышалась возня, фырканье, стук и похрюкиванье. Парнишка поспешно отдернул руку, захлопнул оконце и повернул было обратно к дому, но натолкнулся на Фридрика, к тому времени уже зашедшего во двор.

— Кто это у вас там, датский купец? — Фридрик произнес это с той полушутливой небрежностью, какая обычно смягчает дурные вести.

Юнец, уставившись на Фридрика, как на лунного жителя из мемуаров барона Мюнхаузена, угрюмо пробурчал:

— Ну дак, видать, та шалава, что избавилась от дитя на прошлой неделе.

— Ну?

— Ага! Та самая, которую застукали, когда она закапывала мертвого дитенка в могилу Оулавура Йоунссона, студента.

— А здесь-то она чего?

— Дак, никак судебный пристав попросил свояка подержать ее у себя. Разве ж можно ее в кутузку вместе с мужиками? Так мама говорит…

— И что с ней собираются делать?

— Ну, дак, наверно отправят в Копенгаген для наказания, а как вернется — продадут первому, кто за нее цену даст. Если вернется…

Паренек воровато огляделся по сторонам и достал из кармана табачный рожок:

— А вообще-то мне нельзя болтать о том, что в доме говорят…

Он поднес рожок к ноздре и со всей мочи потянул носом. На том беседа и закончилась. Пока кухаркин сын боролся с чихотой, Фридрик подошел к сараюшке, присел на корточки и, осторожно открыв оконце, заглянул внутрь. Там было темно, но между досками на крыше голубела светлая полярная ночь, и этого было достаточно, чтобы глаз освоился. Тогда в одном из углов сарая он различил женскую фигуру — это была заключенная.

Она сидела на земляном полу, вытянув перед собой ноги и согнувшись над подносом с едой, как тряпичная кукла. В маленькой руке она зажимала картофельную кожурку, которой обхватывала собранную в кучку рыбную кожицу и кусочки хлеба, отправляла все это в рот и добросовестно пережевывала. Когда она, отхлебнув из кружки, тяжко вздохнула, Фридрику показалось, что уж довольно с него созерцания этого несчастья. Он пошарил рукой в поисках дверцы, чтобы закрыть окошко, но с громким стуком наткнулся локтем на стену. Та, в углу, заметила его. Подняв голову, она встретилась с ним взглядом и улыбнулась. И улыбка эта удвоила все счастье в мире. Но прежде чем он успел кивнуть ей в ответ, улыбка исчезла, а вместо нее появилась такая ужасная гримаса, что у Фридрика брызнули из глаз слезы.

Фридрик развязывает узел на свертке, наматывает шпагат на ладонь, сталкивает на кончики пальцев и засовывает в карман жилетки. Размотав парусину, он обнаруживает под ней два других свертка, каждый из которых завернут в коричневую вощеную бумагу. Фридрик ставит их рядышком и разворачивает.

Содержимое свертков на вид совершенно одинаковое: сложенные в стопку деревянные дощечки, по двадцать четыре штуки в каждой стопке. Фридрик «перелистывает» дощечки на манер карточной колоды. Почти все они покрашены с одной стороны черной краской, а с другой — белой. Однако ж в одной стопке есть несколько дощечек с черной и зеленой сторонами, а в другой — с черной и голубой.