Слава столетия - страница 21

Пять дней спустя состоялась присяга. Князь Голицын в последний момент не решился включить в текст присяги наименование совета.

Собрания в домах недовольных вельмож продолжались.

Князь Василий Лукич Долгорукий и Голицын по множеству мелких и, на поверхностный взгляд, неважных признаков — по тому, как Анна иной раз посмотрит, как усмехнется, как промолчит, — чувствовали, что их власть над нею пошатнулась и что императрица вот–вот совершенно выйдет из повиновения. Они догадывались, что между нею и их врагами существует постоянная тайная связь; они даже знали, каким образом осуществляется эта связь. Но не запретишь же государыне видеться с родственниками, не изгонишь придворных дам — ни княгини Черкасской, ни Салтыковой, ни Ягужинской… А государыня день ото дня все больше верила в силу противников Верховного совета и все более подпадала под их влияние.

Оставалось одно: как можно скорее обезвредить врагов.

Князь Голицын делал ставку на страх — самое верное средство в борьбе власти против недовольных. Все петиции были отклонены с резкой резолюцией: «Только Верховному совету принадлежит право составлять проекты государственного устройства, обсуждать их и приводить в исполнение».

Далее неофициально, но в присутствии посторонних людей Голицын сказал, что Верховному совету известны все разговоры, ведущиеся против него, а также имена тех, кто ведет такие разговоры, и в этом налицо государственная измена, поэтому, возможно, придется кое–кого отправить в компанию к Ягужинскому.

А молва добавила, что арестовывать будут в ночь с 24 на 25 февраля.

Угрозы верховников не возымели того действия, на которое те рассчитывали; они не изменили течения событий, а только ускорили их. Известия о предстоящих арестах вызвали большое волнение среди дворянства. Волнение достигло вершины 24 февраля, в день названной молвой даты арестов. Все ожидали вечера, так как аресты обычно производились с наступлением темноты. Одни ожидали его с тревогой, другие — со злорадством, третьи — с любопытством.

В этот день у Черкасского собрались многие из тех, кто подписал «мнение», под которым первой стояла подпись князя. В былые времена большинство из них сидело бы дома, со страхом прислушиваясь к стуку у ворот, но последний месяц многое изменил в обычном поведении российского дворянства и, прежде всего, открыл заманчивую возможность действовать против правительства группами и открыто.

— Ягужинского пощадили, нам пощады не будет, — говорил граф Матвеев. — Так зачем ждать, когда нам отсекут головы? Война так война! Атакуем первыми.

— Как?

— Перебить их всех восьмерых — и дело с концом.

— Затруднительно это, — сказал Мусин–Пушкин. — Верховники чужих к себе не подпускают, на людях появляются только с охраной. Да и кто пойдет на такое дело? Вот если подать в совет бумагу, написать, что, мол, все ваши замыслы для нас не тайна и что, мол, мы не согласны…

— Пеняла телка медведю, что он ее мамку задрал, — перебил его Матвеев.

Наступило молчание.

Близился вечер, и все чаще взгляды присутствующих останавливались на темнеющих окнах.

— Господа, мы не подумали еще об одной возможности, — сказал Кантемир. Все повернулись к нему. — Мы можем изложить свои претензии, как предлагает граф Мусин–Пушкин, но подать прошение не в совет, а государыне. В ней мы найдем себе защиту и узду верховникам.

— Некоторые писали государыне, — отозвался сенатор Новосильцев, — однако жалобы их дальше совета не пошли. Эти псы ничего, что может им повредить, не допускают до ее величества.

— Надо вручить ей в собственные руки и принародно.

— Ты, князь, словно с луны свалился, — усмехнулся граф Матвеев. — С прошением–то Долгорукие тебя на порог дворца не пустят, не то что к государыне.

— Меня не допустят, а всех нас не посмеют не допустить. И арестовать никого не посмеют, когда мы придем все вместе. Только надо действовать нынче же — завтра, может быть, будет уже поздно.

— Да, да, — сказал князь Черкасский, — пасть к ногам государыни…

— А если кто встанет на пути, то у нас есть шпаги, — вновь оживившись, воскликнул граф Матвеев. — Пиши, князь, петицию!