Следы ведут в пески Аравии - страница 36

Купец вернулся в Индию чрезвычайно довольный, принеся с собой рассказ о благочестивом шейхе Шадли и выгодной коммерции около его хижины. После этого сюда приехали другие купцы, за ними — третьи, и чем дальше, тем больше. II шейх всех угощал кофе. Постепенно они к нему пристрастились, ощутив его живительную силу, начали увозить отсюда кофейные зерна, а взамен оставлять свои товары. Так и случилось, что вокруг хижины шейха сначала возникло небольшое селение, а затем вырос крупный торговый город, и имя ему дали Моха, что в Европе превратилось в «Мокко» и стало названием сорта кофе. И даже горы вокруг Мохи, сплошь покрытые кофейными плантациями, расположенными террасами на склонах, получили название «Кофейные». Когда шейх умер, над его могилой возвели мечеть, а его имя стали поминать в утренних молитвах как имя патрона города, покровителя арабских кофеен, вразумившего род людской пить кофе и покупать кофейные зерна.

«Моха — 13°19′ северной широты, — отмечал Нибур, — расположена в засушливой, неплодородной местности, где дождей почти не бывает. Город обнесен крепостной стеной, по обе стороны гавани стоят небольшие цитадели, оснащенные пушками…»

Моха принадлежала в прошлом туркам, причем арабы ее не отвоевали, а выкупили. С тех пор долы назначаются только на три года, и каждый год они отчитываются перед имамом, а тот решает, оставить долу или же заменить.

В 1738 году Моху захватили французы, но продержались здесь недолго. Поводом для воины послужил отказ долы уплатить французским купцам за купленные у пих по поручению имама товары.

Сейчас основной доход городу, как отметил Нибур, давали торговля и ремесла. Большой вес имеет представитель английской Ост-Индской компании, арендующий два больших каменных склада. Английское судно приплывает за кофейными зернами раз в два года. Помимо обычной пошлины иноземные купцы платят еще и так называемую пристанную пошлину за величину судна, которая определяется числом мачт.

Фрэнсис Скотт рассказывал Нибуру, что в мохской таможне принято доводить европейца до такого состояния, что он в ярости начинает кричать и ругаться, тогда его штрафуют за оскорбление мусульманской религии и местных законов и грозятся передать властям. Напуганный европеец после этого готов заплатить любую сумму.

Как казалось Нибуру, для них все неприятности кончились. Дола не раз приглашал ученых к себе для беседы. Однажды Форскол вскользь упомянул, что их оскорбил какой-то горожанин, — в тот же вечер горожанин был брошен в застенок. К несчастью, он оказался одним из близких друзей Исмаила, и рассвирепевший Исмаил возобновил происки против чужестранцев. Снова посыпались оскорбления, насмешки, и даже начались нападения. Дело дошло до того, что путешественники стали бояться выйти из дома. Пребывание в Мохе теряло всякий смысл. Но заколдованный круг по-прежнему не размыкался: они во что бы то ни стало должны были посетить резиденцию имама в Сане, а ехать туда было нельзя, не получив разрешения от самого владыки.

Тем временем у Нибура от недоброкачественной воды и пищи началась дизентерия — болезнь, в этих краях весьма распространенная. Заболел и Хавен. Тогда Форскол отправился к доле и попросил помиловать провинившегося горожанина. он понимал, что жаловаться больше ни на кого нельзя: это грозило бы им смертью. Поэтому он сказал, что испытывает сострадание к наказанному йеменцу, хотя и считает, что впредь тот, впрочем как и все остальные жители, должен быть более почтительным к гостям города.

Между тем Хавену становилось все хуже. Когда аравийское солнце накаляло землю, стены, воздух, он лежал без движения, закрыв глаза. Если раньше он не упускал минуты, чтобы записать новые слова и выражения, то теперь он все время был погружен в сон. Или, быть может, не хотел беспокоить никого своими жалобами и притворялся спящим. Нибур, сам истощенный болезнью, часами сидел возле него, вглядываясь в исхудавшее лицо молодого ученого. Ему хотелось подбодрить его, вместе с ним помечтать о том, как после Аравии они объездят другие страны и с юмором будут вспоминать ужасающие интриги некоего Исмаила. Но Хавен молчал.