Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове - страница 14

Сбоку уже кто-то пристроился, шел прихохатывая.

— Публика говорит по-французски, народ по-русски. Когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной.

— Узнаю по когтю льва, — сказала Людмила Петровна. — Это Хомяков?

— Аксаков Константин, — скороговоркой уточнил Михайлов и продолжал: — Публика презирает парод, народ прощает публике. Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас почтеннейшая, а народ — православный.

— Браво, браво! — донеслось сбоку, и Михайлов приостановился, высокомерно вскинул бороду: «В чем дело, господа?» Два молодых человека поклонились ему с улыбкой и заспешили вперед.

— Ты совсем про меня забыл! — упрекнула Людмила Петровна.

— Ни-ког-да! — горячо возразил Михайлов. — Публика имеет фамилию Михаэлис, а народ — Михайлов. Как видишь, я твой перевод с немецкого. Куда ни глянь, куда ни кинь, всюду ты!

Позади них послышался зычный окрик:

— Эй, пади! Па-аберегись! — И по мостовой пронесся вороной рысак с лоснящимися боками, запряженный в эгоистку, пролетку для одного седока. Кучер с гиком правил, подняв вожжи выше головы, выкатив грудь и отклячив зад, а за его спиной стоял молодой господин, прямой и ладный, под стать рысаку, в темном пальмерстоне, в блестящем цилиндре, в белоснежном воротничке — картинка прямо-таки из «Модного магазина». Вот он энергически взмахнул рукой — и на тротуар полетели вроссыпь белые листы. Кучер снова зычно и сладостно возопил, эгоистка помчалась дальше, и видно было, как саженей через тридцать — сорок стройный господин снова артистически, изящным, но и резким жестом, будто бросая цветы на сцену, взмахнул рукой, в толпу гуляющих полетели белые чайки, и пролетка помчалась дальше в сторону. Адмиралтейства.

— Да это же Александр Серно! — воскликнула Людмила Петровна.

Михайлов захохотал, в ладоши ударил и даже ногой притопнул левой, правой, ему хотелось ура кричать, он ошалел от дерзости Серно-Соловьевича.

Движение возле белых листов сразу замедлилось, люди стеснились, как голуби на крупу, одни, подняв бумагу, пытались вглядеться при свете фонаря, другие прятали в карман, в сумочку, никто не бросил обратно на тротуар.

Стороной, по обочине, легкой бравой походкой шел почтальон в черном сюртучке, в черной каске с гербом, с полусаблей на перевязи и с большой сумкой через плечо. Он ловко на ходу нагнулся, поднял с тротуара белый яист и, не глядя, сунул в сумку.

— Почтенный, на одну минуту! — властно остановила его Людмила Петровна. — Передай вот это швейцару в парадной князей Белосельских-Белозерских, адрес знаешь?

— У Аничкова моста, слева. Не знать, как же-с!

Людмила Петровна вручила ему пакет, Михайлов добавил гривенник, он любил ублажать служивых. Почтальон втиснул пакет в сумку и браво зашагал дальше.

— Эк-кий молодец Александр Серно, — врастяжку произнесла Людмила Петровна. — Право, я его расцелую при встрече.

Михайлов сразу успокоился. Не от слов ее, а от голоса страстного и своевольного; он знал, когда у нее бывает такой голос. Повертел шеей, будто тесен воротничок, поправил галстук.

— Очень смел, — продолжала Людмила Петровна. — Не по-нашенски, не по-русски.

— Почему же не по-русски? — холодно возразил Михайлов. — Он не стал бы разбрасывать лист в Париже, где ему ничто не грозит. Русские народ рисковый.

— Я трепетал, как говорил, явившись в зал, славянофил.

Ей не понравился его тон, быстрый спад настроения, холодность.

— Герцен восхищался Иваном Киреевским, который в своих трудах на десять лет опередил европейскую мысль.

— Я тосковал и тер свой лоб, как он строгал Европе гроб, — рассмеялась Людмила Петровна.

— Наша западническая партия только тогда получит значение общественной силы, когда овладеет темами и вопросами, пущенными в оборот славянофилами. Опять же Герцен.

Теперь его уже не остановишь, поздно. Если бы она в этот смутный момент ненароком за славянофилов вступилась, он бы на них обрушился, но беда в том, что ненароком у нее не бывает, а вот у него часто. Ненароком стал ломиться к Достоевскому, звонил, звонил, пока не прогнали: «Там пусто…»

— Чернышевский судит о них отрицательно.

— Всякое огульное отрицание провоцирует огульное утверждение. А Чернышевский не скупился и на превосходные слова: господа Аксаковы, Киреевские, Хомяков принадлежат к числу образованнейших, благороднейших и даровитейших людей в русском обществе.