Сломанные крылья - страница 4

– Там найдете, что нужно? – любезно спросил он.

– Да, я четко ориентируюсь: знаю, где хлеб и молоко. Спасибо вам большое.

– Не за что.

Виктор Николаевич неторопливо зашагал по своему маршруту. Осталось несколько часов, а там – и домой наконец поедет. Он подумал о доме, и вдруг в нем поднялась волна адреналина: волнение, удовольствие, предвкушение. Он даже на минуту стал лицом к стене, чтоб никто не увидел страшноватую улыбку, исказившую его лицо. Время стало тянуться медленнее, но рабочий день все же закончился.

Виктор Николаевич переоделся, взял из холодильника пакет с едой и пошел на автостоянку. Он открыл старый зеленый «Москвич», положил пакет на заднее сиденье и медленно, осторожно тронулся с места – очень уж боялся дорожных происшествий. Через пятнадцать минут он уже открывал дверь квартиры в старой девятиэтажке.

– Мама, я пришел! – крикнул с порога.

Ему навстречу вышла старая женщина, молча взяла из рук пакет и вернулась на кухню. Он проговорил ей в спину:

– Я в гараж. Машину поставлю, помою. Подожди! – Он догнал ее и вынул из пакета шоколадный батончик. – Ты это… Мясо там приготовь, картошку поджарь. Есть хочется. – Он помедлил, а потом взял из рук матери еще и пакет молока.

Оля услышала знакомый скрип и подняла глаза к невысокому потолку своего заточения. Вот он, спускается по короткой лестнице. Улыбается, наверное, что-то несет в руке. Какие же слова ему сказать, чтоб он понял, что так больше нельзя? Как вразумить? Как ей себя повести?

Виктор подошел к своей добыче. Поставил на доску пакет молока. Затем с видом фокусника достал из кармана шоколадный батончик.

– А это за хорошее поведение.

– Послушайте меня, – сдерживая слезы, заговорила Оля. – Вы не понимаете, что так никто ничего не добивается. Что я очень страдаю. Что у моей мамы больное сердце. Мы можем как-то по-человечески договориться. Я не обижаюсь на вас. Если отпустите меня домой, я никому ничего не скажу.

– Ты о чем? А что бы сказала, если бы обиделась? И кому?

– Никому. Я же объясняю.

– Нет, это я тебе объясняю. Тебе некому больше ничего говорить. Кричать тут бесполезно, я такую заглушку установил. Ты меня не зли. Пей молоко, кукла, ешь шоколад. Потом еще что-то принесу. Если перестанешь меня доставать. Как, я сказал, меня называть?

– Не помню.

– Все ты помнишь. Гордая очень. Вспоминай.

– Я не помню.

Он сильно ударил ее по губам. Оля приложила к ним ладонь и с ужасом посмотрела на кровь. Ее ударили первый раз в жизни.

– Как меня зовут?

– Вася, – прошептала она.

– То-то же. А то «не помню». Ты эти штучки брось. Давай, питайся. Ведро в том углу – это твой туалет. Жди меня.

Он быстро повернулся и вылез из самодельного погреба, на сооружение и звукоизоляцию которого потратил не меньше полугода. В гараже запер потайную дверь. Что-то не то. Почему он сказал ей не свое имя? Боится, что ее найдут? Не найдут. Они никогда никого не находят.

Никита больше не ходил в институт, не ел, не пил, не бегал по улицам, опрашивая соседей. Заявление об исчезновении Оли в милиции приняли, но ничего конкретного сообщить пока не смогли.

– Да не ищут они никого, – сказал Никите друг по двору Серега. – «Конкретное» – это у них так называется труп нечаянно найти.

Вот после этих слов сердце Никиты сжало отчаяние. Оля – настолько правильная девочка, что с ней могло произойти только что-то очень страшное. А без нее ему, Никите, просто невозможно жить. Пошел четвертый день с того момента, когда девушка пропала. Никакой зацепки, никакой помощи, никакой надежды. Слова Сереги сверлили мозг. Это, наверное, так. Что же ему, Никите, ждать, когда ее найдут… мертвой? Боль стала нестерпимой. Казалось, сердце находится везде. Никита с трудом встал, прошел в ванную, открыл аптечку. Вот мамины снотворные, болеутоляющие, еще какие-то таблетки. Полно. Она всегда говорила, что давно нужно все пересмотреть, потому что у этого добра срок годности быстро истекает. Он налил большую кружку воды и медленно проглотил всю просроченную гадость. Немного посидел на бортике ванной, пока голова не стала тяжелой и туманной. Потом наполнил ванну горячей водой, лег в нее, взял приготовленное лезвие и глубоко, старательно перерезал вены на обеих руках. Вода в ванной стала розоветь, затем покраснела, а он отдавал себе отчет лишь в том, что боль понемногу тает.