Слово о сыновьях - страница 21

— Боря, родной мой…

Он все улыбался, совсем повзрослевший, возмужавший.

— Я шел домой, но мош Гаврила сказал, что вы тут. Вот я и пришел, — сказал он, словно оправдываясь за свой неопрятный вид.

— Миша уходит в Красную Армию, — сообщила я.

— Это хорошо. Я тоже пойду с ним.

— Тебе отдохнуть нужно, Боренька, — взмолилась я.

— Теперь не время отдыхать, мама. Отдохнем, потом, когда разобьем фашистов, — ответил Боря, и я поняла, что передо мной не прежний послушный мальчик, а получивший боевое крещение самостоятельный мужчина.

Но и я не сдалась: уж очень хотелось мне, чтобы он хоть немного побыл с нами. Я обратилась за поддержкой к мужу. Григорий Амвросиевич только пожал плечами: дескать, что я могу сделать?

— Ну, Боря, родной, ну на денек, — умоляла я сына.

— Не могу, мамочка. Не сердись, — и, поцеловав меня, Боря прошел в комнату комиссии.

Просьбу его удовлетворили, и он со своей неразлучной винтовкой, полученной в истребительном отряде, присоединился к колонне мобилизованных. Его назначили старшим и поручили следить за порядком.

Вскоре колонна тронулась. Прощаясь с сыновьями, я дала им на всякий случай адрес деверя, который жил в Донбассе, в городе Краснодоне.

— Может, нам придется переехать туда, — говорила я им.

По грязной, размытой дождями дороге колонна медленно двинулась к Рыбницкому мосту. Матери, жены, родные брели за ней, причитая и всхлипывая. Я еще раз обняла сыновей и долго смотрела им вслед, пока колонна не скрылась за холмами. Усталая, обессиленная вернулась я в село.

У школы мне бросилась в глаза толпа людей в чужой военной форме. На некоторых из них белели повязки бинтов. Плотным кольцом их окружали ребятишки, старики, женщины.

— Что здесь такое? — спросила я соседку.

— Пленных привели.

Только теперь я разглядела немецких и румынских солдат. Они располагались на отдых и изредка наглым, звероватым взглядом посматривали на толпу. Был здесь и конвой из красноармейцев.

Вдруг из-за угла с грохотом выкатилась повозка, запряженная парой лошадей. Осадив взмыленных коней, из нее выскочил Борис. Он побежал к школе и, увидев пленных, остановился, пораженный. Лицо его гневно пылало, глаза горели лютой ненавистью. Не помня себя, он вскинул винтовку.

— Эй, не балуй. По безоружным не стреляют, — крикнул красноармеец из конвоя.

Борис словно только теперь опомнился. Тяжело дыша, он опустил винтовку и прошел в школу.

Возвратился он оттуда вместе с председателем отборочной комиссии. Я окликнула их:

— Чего ты вернулся, Боря?

Взволнованной скороговоркой он ответил:

— Дошли до леса… несколько человек сбежало… кулацкие сынки… Я вернулся, чтобы доложить властям… А тут эти… гады.

Быстро простившись со мной, он сел в повозку и укатил.

И вот мы опять одиноки. Сыновья ушли на фронт. Когда-то увидимся снова?

Потекли тревожные дни. Орудийный гул все ближе и ближе. Через село идут отступающие части Красной Армии. Лица у бойцов такие, словно они стыдятся того, что оставляют нас врагу. Фронт неумолимо приближается к нашему селу. Посоветовавшись, мы решили эвакуироваться.

— Поедем к Косте, в Донбасс… — предложил муж. — Там безопаснее. Немцы туда не дойдут.

Я согласилась, и мы стали собираться в путь.

Самым трудным делом в то горестное время было раздобыть подводу или грузовик. И вот мы стоим у дороги, тщетно надеясь остановить попутную машину. Так прошла неделя. Наконец нам посчастливилось. Водитель военной машины, нагруженной мешками с мукой, согласился подвезти нас. Обрадованные, мы стали таскать узлы.

— Э, с таким грузом не возьму… Вообще-то нам гражданских нельзя возить, — заупрямился шофер.

Пришлось оставить почти все, что мы уложили в узлы, и взять только немного белья и верхнюю одежду.

Когда, неотступно преследуемые артиллерийским гулом, мы выехали за село, на душе стало легче. Теперь, думала я, мы не попадем в лапы врагу.

У Рыбницкого моста, где мы должны были переправиться на левый берег Днестра, скопилось множество автомашин, подвод, ожидающих своей очереди. Немцы непрерывно бомбили переправу. Вода в реке кипела, огромными столбами вздымалась вверх, но мост оставался невредим. Фашистские летчики, озлобленные неудачей, с бреющего полета расстреливали скопившихся у переправы женщин и детей.