Смерть белой мыши - страница 27

Участок Анны, если смотреть на него от калитки, выглядел так. Дом стоял чуть левее за небольшим палисадником с альпийской горкой. Между ним и забором теперь была припаркована машина, а за ней начинались заросли давно отцветшего жасмина, так что протиснуться к дому с этой стороны было практически невозможно.

Пространство между домом и забором справа, за которым начинался участок Марет, было размером с баскетбольную площадку. Оно, если не считать нескольких редко посаженных яблонь и слив, было открыто. Небольшие, любовно ухоженные цветочные клумбы, обложенные камнями: алые сочные георгины, ярко-бордовые пионы, нежно-розовые гладиолусы — хозяйка дома явно была неравнодушна ко всем оттенкам красного. Несколько грядок с зеленью, над которой возвышались зонтики переросшего укропа, и с темно-зелеными листьями давно объеденных кустиков клубники. А в глубине двора справа был выкопан деревенский погреб: небольшое возвышение, заложенное дерном, три ступеньки вниз и крошечная площадка, чтобы можно было открыть потемневшую, перекосившуюся от влаги дощатую дверцу. В погребе (в доме, естественно, был холодильник) стояла лишь пара кадушек с грибами, придавленных розовыми кусками гранита поверх деревянных кружков. Внутри погреба места хватило и чтобы поместить пенек, на котором кололи дрова. Сидеть на нем было достаточно удобно, вот только выпрямиться не мог даже я с моим сравнительно небольшим ростом в метр семьдесят пять. Зато при такой диспозиции — я отсюда и Анна из дома — мы перекрывали практически все свободное пространство участка.

Собственно, я перебрался в свое убежище даже не когда стемнело — а дни уже были короткими, — но с наступлением ночи. Как и было обещано, Анна нас обоих накормила. Меню было прибалтийским и снова напомнило мне тот летний отдых с родителями на Рижском взморье. Холодный суп со щавелем, половинка селедки с холодным же вареным картофелем и сметаной, а на десерт компот из ревеня, от которого, как от кусочка лимона, перекашивало челюсть.

В завершение позднего обеда или раннего ужина хозяйка дома открыла темного дерева шкаф от старого владельца. Вся верхняя полка оказалась заставленной одинаковыми квадратными штофчиками с разноцветными домашними наливками. За разговором как-то незаметно я успел продегустировать все; особенно Анне удалась самая несладкая, из красной смородины. Я с некоторым подозрением отношусь к гостеприимству в благополучных странах. Такое ощущение, что, когда приглашают тебя, а не ты кого-то, все заканчивается после аперитива и закусок. Нередко и в Германии, и в Скандинавии, да и во Франции после делового ужина я иду в паб, чтобы, наконец, как следует поесть и выпить. Анна, хотя и была эстонкой, прожившей жизнь в скандинавских странах, сто раз извинилась по поводу скудной пищи, зато наливками своими угощала от души. В этом было и полное, как я успел заметить, равнодушие к склонным к истощению материальным благам, и радость от прихода гостя, которое испытывает человек, каждый день просыпающийся в одиночестве.

Говорить о том, что у нас было общего — о работе, — в Конторе не принято. Разговор на другие темы, который обычно заводят незнакомые люди — о предметах интерьера, о ремонте дома, о погоде, — иссякал в течение минуты. Садовод я никакой. Домашних животных в доме не было. Я спросил Анну, есть ли у нее дети.

— У меня есть сын. Он давно взрослый, у него трое своих детей. Но мы с ним не видимся.

Я понял, что из вежливости наступил на старую мозоль.

— Извините, я не…

— Вы не могли знать, — отрезала Анна. — Мой сын шесть лет назад ударился в религию. В буддизм. Он бросил семью в Англии — он жил в Англии — и уехал, я точно не знаю, куда… В Бутан, Сикким, куда-то туда.

— В монастырь?

— Может быть, откуда мне знать? Он не пишет и не звонит — ни мне, ни своим. Первое время я еще пыталась понять. Хорошо, я плохая мать. Я без кокетства это говорю — это так. Однако он мог бы не обрывать связи со своей семьей. Он женился на богатой, ему не нужно их содержать, но у детей должен быть отец. Нет — им он тоже не пишет.

— Он как-то это объясняет?