Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - страница 8

— Знаешь что — давай-ка я тоже схожу с тобой к Мастеру ночной смены. А то интересно у нас получается. Выбрасывают человека на улицу и даже в кадры не сообщают.

Еще недавно она умоляла его не вызывать ее обратно в контору, а вот сейчас, закутавшись сама и закутав в мех сытого младенца, идет спокойно и терпеливо, словно ее подключили к неисчерпаемому резервуару свободного времени, шагает рядом со своим начальником по вымощенной плитками дорожке, ведущей из административного корпуса к гигантскому, без единого окна зданию пекарни, из которого модернистскими скульптурами поднимаются в серое небо тонкие и высокие фабричные трубы. Со скатов черепичной крыши, что нависают над стенами здания, непрерывными потоками струится, кажется, уже не просто дождь, а сплошная стена воды, сплетенная из сотен дождей сразу, и потоки эти с каждой минутой усиливаются, как будто зима, окончательно потеряв надежду разом опустошить все небо, теперь выдаивает из него множество струй по отдельности, смешивая их в безбрежное море уже потом, на земле. Он вдруг вспоминает о Начальнице канцелярии, которая вынуждена сейчас заменять его в роли отца, и так же неожиданно и непонятно почему ощущает спокойную уверенность, что эта пожилая, опытная женщина не станет тешить себя иллюзиями, будто в такую погоду безумные самоубийцы с взрывчаткой на поясе поленятся выйти из дома, чтобы взрывать и взрываться, и поэтому будет упрямо стоять у дверей балетной студии и вообще всюду, где ей придется, лишь бы порученная ее опеке девочка и шагу не сделала в одиночку по таким опасным нынче иерусалимским улицам. Теперь он уже ощущает не злость, а странную молчаливую благодарность к той безымянной женщине, смерть которой сумела пробудить в их душах это поразительное чувство возрожденного братства, и даже готов, протянув руку, дружелюбно коснуться — чего обычно, еще по армейской привычке, избегает — плеча своей Секретарши, но тут же спохватывается, прячет руку в карман плаща и лишь восклицает шутливо, стараясь пересилить ревущий ветер:

— Кончится тем, что ты все-таки задушишь своего ребенка!

Она отирает залитое дождем лицо и с неколебимой уверенностью отвечает:

— Никогда! Я чувствую каждое его шевеление. Вот, в данную минуту он просит передать тебе самый пламенный привет.

Дождь, темень кругом, а мы все уже тут как тут, в цеху, собрались вокруг наших гигантских печей, на свою ночную смену, — человек девяносто, не меньше, мужчин и женщин. Тут и те, кому у конвейера стоять, и те, кому убирать, и операторы машин с техниками из контроля, и сборщики с сортировщиками, и мукомолы с дрожжевиками, и инженеры вперемешку с простыми работягами. Пора начинать. Скоро поплывут по нашим конвейерным лентам золотистые кирпичи и кирпичики теста, загудят огромные, герметически закрытые стальные цилиндры печей, а там и упаковщики примутся укладывать и паковать готовый наш продукт — буханки и хлебы, крученые халы и плоские питы, бублики и булочки, крутоны[1] и панировочные сухари. А снаружи, под навесом, уже собираются с шумом грузчики, и водители уже толпятся поодаль, которые скоро повезут наш свежий ночной хлеб по всей стране. Помощник Мастера поторапливает запаздывающих уборщиц — они тоже, как и все мы, в белых халатах и белых колпаках, чтобы ни один волос не упал, упаси Боже, на горячее тесто, — пора, мол, им браться за ведра и щетки, соскребать с поддонов остатки сгоревшего теста. И часы вот уже отсчитывают первые минуты нашей смены. Побежало оно, наше времечко, и теперь не покинет нас до конца долгой ночи.

Всё уже наготове, а тут вдруг появляются эти двое — мужчина с седоватым ежиком, но еще молодой и крепкий, среднего роста, с армейской выправкой, и женщина с ним, в желтой накидке поверх пальто. Видно, из правления оба, и слова еще не успели сказать, а мы уже дали им, как положено, халаты с колпаками и тогда только в цех впустили. Они, оказывается, к нашему старому Мастеру пришли…

У входа в цех им велят надеть белые халаты и высокие белые колпаки, и вот уже они совсем рядом со стальными печами, что дышат блаженным теплом в середине огромного зала. Кадровик здесь — гость нечастый. По своей прежней работе он хорошо знает писчебумажный отдел и с тамошними сотрудниками, если они в нем нуждались, даже после назначения на новую должность всегда предпочитал встречаться прямо на их рабочем месте, в привычной для себя обстановке, — но работников самой пекарни всегда принимал у себя в кабинете. Эти гигантские залы с конвейерными лентами и огромными, наглухо закрытыми печами, это долгое таинство выпечки хлеба, а в особенности бесконечные ящики с буханками и батонами — всё здесь навевает на него уныние и тоску, как бывало в детские годы, когда мать посылала его в бакалейную лавку неподалеку от дома. Но в сегодняшнюю грозу он готов благословлять это сдобное, душистое тепло, так неожиданно подаренное ему здесь на исходе длинного рабочего дня, — а день этот, он предчувствует, кончится не так-то скоро, возможно напрямую слившись с еще предстоящей ему и наверняка такой же длинной, сумбурной ночью. Между тем желтоватые, похожие на глину комки теста медленно проплывают на уровне его глаз на своем неумолимом пути к огню, ждущему их в стальных недрах, и это древнее зрелище почему-то греет его душу, несколько притупляя и чувство вины за дочь, перепорученную в чужие руки, и гнетущее предчувствие гневной сцены, которую, он знает, неизбежно устроит ему бывшая жена. Краешком глаза он видит золотистую макушку пыхтящего от натуги младенца, который сумел-таки высунуть голову из меховой тюрьмы и теперь с любопытством оглядывается по сторонам, а краем уха слышит голос Секретарши, которая воинственным шепотом предостерегает его ни в коем случае не торопиться с известием о смерти, которая привела их сюда. Как будто она надеется, что эту смерть, точно ребенка, тоже можно спрятать от чужого глаза под мех ее пальто.