Смерть придумали люди - страница 33
- Следи, чтобы она не сбежала. Она может.
Маленький барабанчик в груди изобразил победную дробь. Самые страшные слова не прозвучали, а "инфантильную дуру" я как-нибудь переживу. ("Тем более, что это правда", - паскудно захихикал внутренний голос.)
- Даже и не знаю, чему больше удивляться, - задумчиво сказал Женя, когда дверь закрылась, - то ли твоему рассказу, то ли тому, как Костя на него среагировал. Никогда не видел его… таким.
Я залпом выпила остатки вина. Махнула рукой:
- Ничего, отойдет. Если бы он сказал "Убирайся из моего дома" - вот тогда была бы катастрофа.
- И ты бы ушла? - полюбопытствовал Женя.
- Разумеется. Костя может обругать в сердцах, но если он говорит "уходи" - это по-настоящему серьезно.
- Вы поэтому и расстались?
- Нет.
У меня не было желания ворошить прошлое, и Женя это понял - не стал задавать вопросов, хотя я видела, что он сгорает от любопытства. Впрочем, он быстро утолил свою неуемную жажду знаний тем, что вытряс из меня мельчайшие подробности злополучной аварии.
Костя вернулся минут через двадцать, спокойный и молчаливый. Правая рука была аккуратно забинтована, в левой он держал небольшой сундучок.
- Жень, ты мог бы нас оставить?
- Конечно. Пойду новостные ленты почитаю, - Женька ухмыльнулся каким-то своим мыслям. - Позвони, когда выйдешь в реал. Есть пара мыслей, нужно проверить.
- Хорошо. Часа через два, не раньше, - Костя поставил сундучок на стол, нашарил в кармане ключ. Сверкнул на меня зелеными глазищами. - Раздевайся, Дубровская.
- З-зачем? - нервно спросила я, проглатывая комок в горле.
- Пороть буду, - свирепо пообещал доктор.
- Ух ты! - развеселился Женя. - Хоть тушкой, хоть чучелом, но я должен это увидеть!
- Старцев, и тебе достанется, - от взгляда, который Костя кинул на приятеля, я бы испепелилась на месте, но бессовестный белль Канто только расхохотался и хлопнул по Амулету Возврата всей пятерней. Смех резко оборвался, и внезапно наступившая тишина хлестнула по ушам. Насколько все было бы проще, если бы Костя мог действительно ограничиться банальной поркой на правах старшего и тем исчерпать неприятный инцидент.
- Раздевайся, - равнодушно повторил он, позвякивая содержимым сундука.
Интересно, подумала я, терзая пуговицу рубашки непослушными пальцами, почему в человеческих отношениях вообще и в моих с Костей в частности все настолько запутано, что физическое наказание кажется самым простым и самым безопасным выходом? Может быть, мне стоит смотреть на вещи проще?
"Я тебе уже лет десять это твержу, - устало напомнил Умник. - Безнадежно."
Снилась мне всякая ерунда.
Сначала снился Андрей. Он стоял на коленях и со слезами на глазах умолял не уходить в виртуальность насовсем - ведь тогда наш сын, которого он носит под сердцем, останется без матери. Это было так нелепо, что я даже во сне не удержалась от смеха.
Потом снились самолетики - целая эскадрилья маленьких вертких тварей. Я улепетывала от них, размахивая широкими кожистыми крыльями и иногда поводя хвостом из стороны в сторону. От этого движения некоторые особо наглые тварюги, подлетевшие слишком близко, падали вниз в крутом пике.
Под утро приснился полуэльф. Он посмотрел на меня пронзительно-синими глазами и произнес короткую фразу на эльфийском. Я поняла только одно слово: "el liri" - "моя госпожа". Эльфы обычно употребляют его в прямом смысле - как обращение к правительнице. Люди - как обращение к любимой… Лица полуэльфа я, конечно, опять не запомнила.
Пробуждение было радостным. Синеглазый бард был ни при чем -что-то очень хорошее случилось вчера… Ах да! Мы же помирились с Костей! Я невольно улыбнулась, вспоминая, как это произошло.
Когда Костя в очередной раз рыкнул, уже начиная раздражаться: "Дубровская, ну хватит тормозить. Мне нет дела до твоего целлюлита!", я не выдержала и съездила ему по физиономии. Два раза.
- Один - за намек на мой целлюлит, которого у меня, кстати, почти нет. Второй - за то, что тебе нет до него дела, - пояснила я ошеломленному парню.
- Юлька, ты точно ненормальная, - сообщил Костя, перехватывая мою руку, занесенную для третьего - профилактического - удара. Его лицо странно перекосилось, словно он никак не мог решить, сердиться ему или смеяться.