Смерть ростовщика - страница 9

Когда же пирушка подошла к концу и все стали расходиться, организаторы вечеринки дали Рахими-Канду установленную плату — две теньги, а сверх того в подарок поставили перед ним большую чашку плова, накрытую лепешкой.

Ох, как был счастлив Рахими-Канд неожиданным подношением! Благословляя хозяев, он говорил:

— Да воздаст вам бог за это, желаю всем вам стать мударрисами, муфтиями, аламами[4], раисами^>{9}, казиями^>{10} и кази-калонами^>{11}!

— Ну, — сказал один из учащихся, — чтобы мы могли занять все эти должности, надо, чтобы те, кто их занимает сейчас, или поумирали, или получили бы отставку! Если твои пожелания, которые по отношению к этим важным персонам являются, по существу, проклятиями, будут услышаны ими, они устроят тебе такую «кучу малу», что ты и жив не останешься!

— Так и быть, — ответил Рахими-Канд, и его губы, кажется, впервые за весь вечер сложились в улыбку, — если после «кучи малы» мне всегда будут дарить чашку плова, да еще и лепешку, я жаловаться на судьбу не стану!

Конечно, Рахими-Канд не мог бы сводить концы с концами и кормить свою семью на две теньги, какие перепадали ему, увы, не каждый день, да на случайную подачку раз в несколько недель, а иногда и месяцев на богатых свадьбах и пирушках. Заняться другим ремеслом он не мог — ничему другому не был обучен. Чтобы подрабатывать настоящей торговлей, у него не было капитала, и он решил сделать своим подсобным занятием ручную продажу сластей. Весь его товар состоял из кучки наколотого сахара, небольшого количества леденцов и конфет. Кусочки сахара побольше он продавал по два пула, то есть по грошу за кусок, а мелкую рубку — по одному пулу. Разложив на одной стороне подноса сахар, на другой — дешевенькие конфеты и кусочки местного леденца из патоки, он каждое утро выходил со своим подносом к Караван-сараю Джаннат-макони, садился на суфу и поджидал покупателей; в основном его товар имел спрос среди уличных мальчишек.

Это побочное занятие и послужило причиной появления прозвища «канд» — «сахар», под которым этот человек и был известен среди бухарцев.

Я также иногда покупал на копейку что-нибудь из товара Рахими-Канда. Выбрав себе кусок сахара или конфету, я закладывал лакомство за щеку и посасывал его, сидя на суфе. Я совершал это приобретение не потому, что хотел сладкого; нет — меня привлекали рассказы и анекдоты продавца, которыми он угощал меня, пока я сидел у него. Он всегда был рад даже самому бедному покупателю и охотно вступал со мной в разговоры.

Рассказы Рахими-Канда большей частью состояли из воспоминаний о том, что случилось с ним самим. Однако иногда Рахими-Канд, мягко выражаясь, не чурался преувеличений. И, бывало, пускался в такие небылицы, что слушатели раскрывали рты. Рассказывал он так, будто действительно являлся очевидцем или даже участником происшествия. Кажется, музыкант-лоточник и сам свято верил во все, что произносили его уста. Как раз эти, похожие на сказки, устные повести и казались мне наиболее интересными.

Из того, что я слышал от Рахими-Канда, в моей памяти сохранилось два рассказа, и мне хочется привести их здесь.

Однажды Рахими-Канд пожаловался мне на плохие времена, на то, что люди теперь утратили хороший вкус и перестали ценить настоящее искусство.

—  Если бы люди обладали вкусом и умели ценить искусство, — сказал он, — они могли бы отличить мастера от недоучки, оценить настоящего артиста. Тогда не получалось бы, что к другим музыкантам они относятся так, а ко мне — эдак. Тех они поднимают до небес, а меня швыряют в пыль! А ведь на самом деле все эти прославленные музыканты — никогда не знали хорошего учителя, не получили настоящей школы. Они выросли на почве искусства, как растет сама по себе сорная трава в цветнике. Зато хорошо дурачат простаков и, восхваляя сами себя перед неразборчивыми людьми, выманивают у них деньги. А я, который обучался у стольких мастеров первой руки в течение нескольких лет, овладевая подлинным мастерством, не могу заработать себе ни на кусок хлеба, ни на одежду, чтобы прикрыть наготу.

После этого вступления Рахими-Канд рассказал следующее: