Снег, собаки и вороны - страница 8
— Не могу я, не могу… ханум, дорогая… — упиралась бабушка Сакине.
И матушка закричала:
— Заклинаю тебя моей кровью, иди, иди, сунь это куда-нибудь…
— Нет, не могу я. Сами… ханум… дорогая, сами… Грех это, — умоляла бабушка Сакине.
— Чего ты не можешь? — спросил Ахмад.
А я ответил:
— Я-то? Я все могу, любое дело. Я — мужчина, я — настоящий мужчина.
— И я все могу, — подхватил Ахмад, — я тоже мужчина.
— Да, ты — тоже мужчина, — подтвердил я.
И снова голос матушки:
— Ну, так пойдешь или нет?
— И я мужчина, и я мужчина, — твердил Ахмад.
— Ханум, дорогая, — ответил голос бабушки Сакине, — не пойду я, боюсь… боюсь я.
Последние слова звучали тихо, как слабый шелест.
— А я не боюсь, я — мужчина! — объявил Ахмад.
— Ну да, вечером боишься один на двор сходить, всегда с тобой кто-нибудь идти должен.
— А сам-то ты, с тобой тоже выходят всегда…
— Ну, пойдешь ты или нет?.. Вон светает уже, — опять спросила матушка.
И снова бабушка Сакине ответила:
— А-а-й-й, господи-и-и. — Руки ее под покрывалом вздрагивали, и покрывало от этого вздувалось, как парус.
— Матушка, а куда ты велишь ей идти? — спросил я.
— Ах, — заговорила матушка, не обращая внимания на мои слова, — чтобы ты провалилась… С самого начала знала я, что ты ни на что не годишься. Давай сюда.
Бабушка Сакине откинула покрывало и протянула длинный белый сверток. И когда матушка брала его, один угол приоткрылся, и я увидел два черных моргающих глаза, блестящих, словно черные виноградины. Матушка быстро спрятала сверток и сказала нам:
— Стойте здесь, я сейчас вернусь.
— Куда ты? — начал было я. — Мы тоже с тобой…
— И я, и я хочу, — подхватил Ахмад.
Матушка, отойдя на несколько шагов, произнесла:
— Я на минуту… подождите… сейчас. Не будете слушаться, не куплю ничего…
Вокруг стало совсем светло, солнце уже поднялось. Но людей пока не было. Собаки носились по снегу, а над заборами, над покрытой снегом землей кружили вороны.
Собаки обнюхивали снег, фыркали. Бороны тыкались в него клювами, будто вырывали клочья из замерзшего тела земли.
Следом за матушкой, не отрывая носов от земли, бежали две собаки. Небо напоминало окровавленный медный таз.
Когда матушка возвратилась, все кругом опять заволокло, непогода взяла свое, пошел снег.
Мы шли молча. Матушка вдруг произнесла, опустив голову и глядя на снег:
— Как холодно…
Ахмад, которого теперь несла на руках бабушка Сакине, приговаривал:
— А мне не холодно, не холодно…
— Чего ж дрожишь, как собака? — поддразнил я.
— Я не дрожу, ты сам дрожишь, как ветер.
— Ну да, скажи еще: как ива.
Ахмад продолжал:
— Да, дрожишь, дрожишь.
— Нисколько я не дрожу, и не замерз я совсем.
Матушка, глядя на снег, опять повторила:
— Ах, как холодно…
Глухо и отдаленно прозвучал ее голос…
Потом мы все отправились в Шах Абд ол-Азим помолиться.
Баба́
Когда отец разбудил меня, до рассвета было еще далеко, за окном дарила непроглядная тьма — казалось, черная ворона тесно прижалась к стеклу и загородила свет.
Я обалдело сел, начал протирать глаза. В жаровне еще тлели угли, и жар, как теплая кошка, пополз по ногам. Хадж-ага, мой отец, расхаживал по комнате, перебирая четки. Аба[4] наброшена на плечи, будто он собирался уходить. «Наверное, пойдет в мечеть, потому и разбудил меня», — мелькнуло в голове.
Но кому захочется идти в такую рань? Поспать бы. Меня так и клонило к подушке. Но тут мой взгляд случайно упал на корси[5]. Постель матери была пуста. Сердце екнуло: «Не дай бог, поругалась с отцом и ушла…»
Хадж-ага быстро ходил взад-вперед, поглядывая, как я одеваюсь. Потом не вытерпел.
— Живей, сынок, пошевеливайся.
— А куда идти, разве что случилось?
— Подымайся, потом узнаешь.
Я поднялся, распрямился, тепло от корси ушло, словно скользнул вниз по ногам мягкий зверь.
— Пойдешь к Баба́ в лавку, матушка уже там…
— Ладно.
Он снова озабоченно заходил по комнате:
— Если думаешь идти, пошевеливайся.
— А ты не пойдешь?
— Мне нельзя, неудобно. Войдешь в лавку, окликни матушку, а в комнаты не входи… Понял?
Он взглянул на меня и замолчал. Я все понял. Мне ведь уже исполнилось семнадцать. Правда, за мужчину меня не считали. Женщины еще не закрывали при мне лица, и никто пока не обращал на это внимания.