Снежная робинзонада - страница 13

В то же время с Володей спокойно можно было отправиться хоть на край света, настолько неистощим был его запас бодрости и оптимизма. На лыжах он ходил отлично. Там, где я, сопя и обливаясь потом, медленно взбирался на подъем, он буквально «возносился». С любого склона он спускался, не тормозя палками, а лишь чуть присев для равновесия. В марте на снегосъемке километров за двадцать от станции у него сломалась лыжа. После нескольких минут крепкой, хотя и бесполезной брани по ее адресу Володя успокоился, рассмеялся и, призвав на помощь все свое воображение, стал сооружать нечто очень сложное и хитрое. Кажется, это был единственный раз, когда я не протестовал против его изобретения. С удивительным сооружением на ноге, сбитым из лыжных обломков, скрепленных проволокой, брючным ремнем и различными веревочками, он ухитрился пройти еще более двадцати километров по горам, напевая при этом свой любимый романс «Мы странно встретились и странно расстаемся».

Непривычно звучали в ледяном воздухе среди безмолвия заснеженных гор слова о миражах жарких пустынь, караванах верблюдов, чьей-то непонятой любви. Много странного в этом мире. Мы, разные, совершенно непохожие один на другого, живем, зимуем вместе где-то в горах, и от нашей работы зависит жизнь других, незнакомых нам людей, летящих на самолетах, строящих плотины и каналы.

Гудит за стеной метель. Домик с наветренной стороны заметен по самую крышу. Утром расчистишь, а к вечеру снова в окнах тьма, от трубы можно спускаться на лыжах. Метели уныло подпевает с чердака наш кот, посаженный туда за попытку похитить с кухни кусок сала.

За снегом и туманом солнца не видно. Лишь по тому, что темнота за окном сменяется мутной синевой, можно понять, что наступает рассвет. Я смотрю на часы. Подходит срок очередных наблюдений. Сегодня дежурю я.

Надеваю меховую малицу. Работать в ней неудобно, но зато кажешься себе таким бывалым и солидным зимовщиком. В руках флакончик с дистиллированной водой для смачивания батиста «влажного» термометра и ведро осадкомера, в кармане часы, карандаш, фонарик и самое главное — книжка для метеорологических наблюдений.

Вываливаюсь из двери и сразу же попадаю в глубокий сугроб, наметенный у самого крыльца. Несколько минут ищу в снегу лыжи (пешком не пройдешь), надеваю их и, держась за трос, медленно иду в крутящемся снежном сумраке. Иду долго, трос бесконечен.

Наконец сквозь метель различаю мачту флюгера, стойку гелиографа, жалюзи будок. И снова в несчетный раз привычный порядок наблюдений и отсчета показаний приборов. Особенно трудно определить направление и скорость ветра. В снежной мути верхушка флюгера чуть видна, освещенная слабым светом двенадцативольтовой лампочки. За воротник уже насыпался снег, и по спине медленно текут холодные струйки. Хочется скорее попасть домой, но спешить нельзя: Гидрометслужба — это прежде всего точность и порядок.

Но вот наконец, облепленный снегом и замерзший, я вваливаюсь в дом. Литвинов пусть спит спокойно, сегодня на рации дежурит не он. Я беспощадно тормошу спальный мешок, в котором медведем храпит Володя. Хриплое ворчание возвещает, что мой труд не пропал даром. Не вылезая из мешка, Володя, словно рак-отшельник с раковиной, подползает к радиостанции, включает какие-то до сих пор непонятные для меня тумблеры и рубильники и «вылезает» в эфир.

Заслышав профессиональным слухом привычный писк морзянки, беспокойно заворочался во сне Женя Литвинов, поглубже забираясь в свой мешок. Включив рацию на полную мощность, нахально заглушая дальние островные и пустынные станции, Володя передает радиограмму, включает рацию и снова исчезает в своей берлоге.

Между прочим, быстро и легко расшифровывая цифровые передачи, Володя теряется и путается в буквенных. Из каждого слова ежедневных хозяйственных радиопередач он успевает принять лишь две-три буквы (как я потом убедился, этот недостаток был и у других армейских радистов). То, что у него получалось после радиосвязи, мы называли радиограммами с Марса. Расшифровывали их всей станцией. Это напоминало сцену из детективного романа.