Сны Анастасии - страница 36

Петя, несмотря на воздействие „Распутина“ и „Смирноффа“, твердой походкой, как морской волк во время бури, вышел из комнаты.

— Миленькая девочка, эта Марина, — зачем-то сказала Люба.

Настя промолчала. И Удальцов тоже. За окнами начал тихо накрапывать дождь, нудный, как и затянувшийся вечер.

Петя вернулся минут через пятнадцать.

— Во дела! — воодушевился он прямо с порога. — Холстинов так отрубился, что дверь пришлось потихоньку взломать, а потом поставить замок на место. А он и не проснулся! Мы с Мариной уж испугались, не отдал ли он Богу душу. Хорошо, что никого из дежурных на этаже не было, все ушли „Спрута“ смотреть.

— И как же ты ломал эту самую дверь? — поинтересовалась Настя.

— А плечиком…

Петя медленно повернулся вокруг своей оси, напоминая приготовившегося к выступлению стриптизера. Настя заметила, что Люба с восхищением смотрит на него. И Удальцов тоже перехватил этот ее напряженный взгляд.

— Анастасия, не желаешь прогуляться? — предложил он с заговорщицкими нотками в голосе.

— Пожалуй, стоит, — согласилась она.

Удальцов взглянул на свои раритетные командирские часы и изрек:

— Вернусь через полтора часа.

— Ясно, — отрапортовал Петя.

Гурий Михайлович облачился в плащ, захватил зонтик, и они вышли из номера. Замок за их спинами щелкнул значительно раньше, чем это предполагали правила приличия. В полном молчании они прошли весь длинный коридор. Настя открыла свой номер и с радостью обнаружила, что соседка так и не появилась. Зато куртка была на месте. И кроссовки. Но вот зонтик она забыла взять в эту короткую поездку.

— Ничего, Настя, — успокоил Удальцов, — хватит моего.

Они вышли из заурядной провинциальной гостиницы на столь же заурядную и столь же провинциальную улицу. Зонтик Удальцова и вправду оказался объемным, но для большего удобства Настасье пришлось взять гения под руку.

Он нарушил молчание вполне подходящей фразой:

— Мне понравилось, что ты не болтливая, Анастасия. Не люблю, когда женщины не умолкают.

— Вы вообще не любите женщин, — она произнесла это утвердительным тоном.

— Только в поэзии. А в жизни — о…

— Ясно. Обычный мужецентризм. Но ведь были же в литературе Ахматова, Цветаева. Вы их тоже не признаете?

— Были… Они просто поэтессы. Но не крупные. Их заслуги непомерно раздуты. „Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне…“ Автор сего что же, великая поэтесса?

Настя не нашлась, что возразить.

— Хотя, конечно, встречаются талантливые женщины, — продолжал Удальцов. — Например, Габриэлла Мистраль. Она никогда не имела детей, но сумела переплавить свое несбывшееся материнство в литературу. И открыла в ней нечто новое… Мужчина не смог бы постичь то, что постигла эта бесплодная женщина.

— Описал же Лев Толстой роды маленькой княгини.

— Роды, процесс. Но не метафизику. Понимаешь?

Настя поразилась ясности его ума. Несомненно, принятая доза алкоголя возымела над ним какое-то действие. Но оно чувствовалось разве что в том, как он держал зонтик, но ничуть — в суждениях и умозаключениях.

— А как вы воспринимаете модные нынче направления в поэзии?

— Это какие же? — Он отмахнулся от вопроса, как от назойливой мухи.

— Ну, то, что пишут Парщиков, Жданов…

— Не признаю.

— А например, Артемов и Гаврюшин?

— Они пока еще не владеют формой. Понимаешь, форма — это первично.

— А Ростислава Коробова вы читали?

— И даже принимал его на Высшие литературные курсы. Он насквозь искусственный, книжный. Я бы назвал то, чем он занимается, сальеризмом.

— Как? — слишком, может быть, эмоционально спросила Настя, вспомнив фильм Формана на тему Моцарта и Сальери.

— Я не сказал ничего плохого, Анастасия. Но он женственен по внутренней природе. Он стремится не расчленить предмет, не посмотреть, „что у него внутри“, а как бы ощупать.

Дождь усиливался и с ним — листопад. Профессиональный разговор двух подвыпивших литераторов звучал явно нелепо. Тем более что они были мужчиной и женщиной, что первично, как форма в поэзии.

Настя заметила, что „Бронзовый король“ отказался на время этой прогулки и от внушительного вида, и от оборонительного поведения. Всегда на людях он стремился выглядеть неприступным. Теперь она понимала, что такая реакция на мир была необходимостью: слишком многим он был нужен, слишком значительному количеству серого вещества человечества он мог оказаться полезен, этот усталый, умный человек, тихо ведший ее под октябрьским дождем по рязанской улице.