Собачья площадка - страница 7
— Правда, Вадик уже не мальчик. А папы римские? Не помню номер…
Иванов забыл про саженцы, про работу. И только легким укором перед глазами иногда всплывало лицо Виолетки. Даже не потому, что изменил, а какая она несчастная. Ей не дано. Постой, да ведь у них тоже есть однополая любовь. Впрочем, Иванов никак не мог себе представить, как это можно получить удовольствие, не войдя или не приняв в себя другого человека. Да, да, сегодня не только он входил. Вот ведь какая штука. Понравилось…
А потом вдруг все неожиданно кончилось.
В спальню влетел Вадик с перекошенным от ужаса лицом и неестественно лиловыми ушами, будто его поймал сторож на бахче и неделю держал подвешенным за мочки.
Николай ещё ничего не понял, кроме того, что случилось непоправимое несчастье. Так оно и было. Хозяин дачи, который существовал в природе, но здесь, сейчас, сегодня никак не мог нарисоваться, нарисовался. Об этом сообщил обескровленным, белыми губами Вадим. Но Иванов уже сам слышал хруст подмерзшего за вечер снега, и хруст неумолимо приближался к порогу.
Никогда Иванов не проявлял столько звериной изворотливости, гибкости и молниеносной быстроты, как в эти мгновения.
— Одежду бросишь в окно… — и он уже спрыгивал из кухни в серый осевший весенний сугроб, чудом уцелевший с северной стороны дачи.
Да. Славный поселок.
Если сюда он крался словно тать в ночи, то дорогу до станции одолел в один притоп. По продрогшему перрону гулял влажный ночной воздух весны. Пахло надвигающимся летом, и за лесом истерично взвизгнула электричка.
В тамбуре подобрал приличный окурок, брезговать не приходилось, а в кармане ватных штанов обнаружились замусоленные спички. Весь сегодняшний день пронесся в его мозгу и вылетел дымом первой затяжки. Это был сказочный сон и ничем, кроме растаявшего дыма, окончиться не мог. Так ему и надо.
Николай вышел на своей станции в трех остановках от Москвы и огляделся. Кругом было по-весеннему голо и безрадостно. Белел его дом-корабль. Напротив за зеленым забором мертвым светом горели окна четырех операционных ветеранского госпиталя. И все ничего. Он пошел бы домой. В тепло воняющего подъезда. В запутанность пододеяльника и привычное спросонья ворчание Виолетты. Пошел бы. Но его внимание привлек шум за забором госпиталя. Тут же зияла дыра, и Николай не удержался, заглянул. На грязном снегу огромной бесформенной грудой лежал пес. Чуть в сторонке полукругом сидели на своих хвостах полдюжины разномастных шавок. Сидели и ждали. Перед псом валялась огромная коровья костяра. Гиганта не хватало на то, чтобы разгрызть, но вполне, чтобы защитить добытое. Так они и сидели. Одни дожидались, когда гигант уступит, гигант — что им надоест ожидание. Пусть бой. Последний и решительный. Но кость он не отдаст.
Иванова словно током прошибло. Экая жизненная несправедливость.
— Отдай ты этим гнидам, отдай, — попросил он гиганта, — не связывайся. Это блохастое большинство всегда будет право. Ничего ты им не докажешь. Сгинешь геройской смертью, и все. И никакого толку.
Гигант посмотрел на Николая грустными глазами, и тому показалось, что пес все понял. Больше того, пес был согласен, но ничего не мог поделать с собственной гордостью. Или голодом.
— Ладно, — решил вдруг Иванов, — ты этих сволочей не подпускай, я сейчас.
Откуда взялись решимость и силы? Потом Иванов попытается все себе объяснить. Но не сейчас. Сейчас он почти бегом понесся к подъезду, взбежал на седьмой этаж и решительно утопил кнопку звонка. Дверь открыла заспанная Виолетка. Он решительно отодвинул жену в сторону и прогрохотал ботами на кухню. В холодильнике лежал пергамент с распластанным по нему килограммом творога. Иванов с хрустом подогнул края бумаги и прогрохотал обратно к лифту.
Виолетта окончательно проснулась и ничего не понимала.
— Посадил вишни? — спросила она.
— В саду у дяди Вани…
Иванов уже был в пути. Одна мысль: только бы пес продержался — буравила воображение и придавала всем его движениям нервную незавершенность. Например, не закрыл дверь подъезда. Домовые общественники всегда пеняли на этот факт входящим и выходящим не взирая на лица.