Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - страница 21

Закончив смену среди хрипов и стонов, отмывшись от крови, потоков жидкой пищи, сменив и оставив халат, я одевалась, выходила во двор, за проходную и почти никогда не шла сразу домой. Мне надо было хоть несколько минут отдышаться, отсидеться, прийти в себя на таком пахучем, снежном уже, осеннем воздухе, и я сидела на скамейке у чьих-то ворот, недалеко от госпиталя или в сквере, идущем к вокзалу.

Город был темный и тихий. Не горели фонари. В окнах противолежащей стороны едва теплились желтые блики коптилок. Где-то не очень далеко равнодушно хлопали выстрелы, раздавался трескучий стукоток пулеметной очереди, за окраиной редко бухали пушки. К этим звукам я уже привыкла — на заводских стрельбищах испытывали оружие, и это машинное «па-па-пах..» не казалось мне страшнее стука трамвайных колес на вокзальном круге. Иногда мимо сквера к товарным площадкам с какой-то похоронной медлительностью тянулись, цокали по булыжникам старой мостовой обозы с гнедыми военными лошадьми. Один раз я увидела пять огромных мрачно-высоких танков, которые как бы сами собой, со звенящим скрежетом кромсая гусеницами камень, по-слоновому урча, заполняя воздух тошно-горючим нефтяным выдыхом, проплыли туда же. Я глядела в их черные, окантованные поручнями затылки. Таких танков-громадин никогда еще я не видела. Узнала потом: назывались КВ — Клим Ворошилов! И танки тогда еще были для меня просто военными машинами, чуть страшноватыми, но машинами, да и только… Много-много лет спустя, может быть даже сорок, я стояла поздним вечером на тротуаре — возвращалась с дежурства из госпиталя инвалидов войны, — стояла, ждала, пока пройдут транспортеры и танки, изготовившиеся к ночной репетиции парада. Было позднее время, но на перекрестке толпился народ, восторженно смотрели, — для большинства, видимо, новенькие зеленые машины были, как для меня тогда танки КВ на вокзальной улице, просто военная техника. А два парня в джинсах, со что-то баландающим транзистором, даже ухарски бросили, проходя мимо: «Какие «тачки» страшные…» И расхохотались.

— Да, — подумала я вслух, — счастливые: ТАЧКИ эти в бою вы не видели, не видели, какие они страшные… И дай бог вам никогда этого не увидеть.

Дома мигала, грозила потухнуть керосиновая коптилка-лампада. Мать ждала меня, сидя на кровати. Принималась выговаривать, все пугала: могут ограбить, раздеть, изнасиловать — по городу плыли такие слухи, но я не верила им, не верила матери, я словно потеряла всякое ощущение страха за себя. Ежедневное созерцание в госпитале того, что не представлялось мыслимым видеть и пережить, делало меня тупо-равнодушной к себе и отчасти, может быть, даже к матери. И в то же время, господи, господи, как я жалела этих людей раненых, парней и мужчин, навсегда лишенных даже человеческого облика, даже голоса, даже крика.

К началу зимы обстановка на фронте, видимо, стала ужасной. Даже обычные скромно-оптимистические сводки Информбюро сдержанны: «Наши войска вели ожесточенные оборонительные бои с превосходящими силами противника. Уничтожено танков… Сбито самолетов… Убито и ранено… тысяч солдат и офицеров противника..», «Наши войска с боями оставили город..». А дальше: «Москва объявлена на осадном положении..» В сводках уже Наро-Фоминск, Можайск. В городе появилось много столично «акающих» москвичей. Эвакуированные из Москвы… Неужели Москву? Мысль казалась невероятной. Давила душу. Раненые говорили, не таясь: «Немцы под самой Москвой. Осадили Тулу. Захватили Ясную Поляну..»

И все сверлило, жгло: «Да что же это такое?! Откуда у этой проклятой Германии столько силы? Неужели не остановят?» Не верилось. Нет-нет. Не может быть! Ведь все мы привыкли знать: Красная Армия всех сильней! Так пели в песнях. Тому были свидетельства: Хасан, Халхин-Гол, линия Маннергейма. Как же так? Особенно тяжело, внезапно обрушилось, когда в сентябре еще сдали Киев. Это было как выстрел в упор: Киев? Как же — Киев? Казалось — немцы были от него далыце, чем от Москвы. И вот «с боями оставили…». Не укладывалось в голове. Казалось, что-то там напутали, объявили по ошибке… Мать теперь все больше молчала. Она не плакала и не причитала — молчала, и это было еще хуже, страшнее. Какое-то безысходно мерзлое, неживое выражение ее лица пугало меня. Она ходила, как ходят тени, похудела вполовину, и я ничем не могла ей помочь. Она не понимала, казалось, никаких, ни разумных, ни неразумных, доводов.