Сочинения в 2 т. Том 2 - страница 23
С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, — мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.
— Лодка, наверное, перевернулась, — говорит Гриша, отдуваясь. — Как он только разделся в воде?
Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.
— Понесем наверх, — говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:
— Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…
Гриша смущенно пожимает плечами.
— Н-не стоит… — отвечает он и внимательно оглядывает ночного гостя. — Что с вами случилось… тонули?
— Нет… Хотя почти тонул… Позвольте обогреться на пароходе.
Пока я бегу наверх докладывать вахтенному штурману о случившемся, Гриша ведет японца в красный уголок, на бак.
В каюте красного уголка я и штурман находим гостя одного. Он весело здоровается, протягивая штурману руку. Входит Степанов с чайником, кружкой и куском хлеба.
— Чаю сначала попей, — говорит он со снисходительной заботливостью. — Эх вы, студенты… горячий народ.
Нехотя, но послушно гость выпивает кружку горячего чаю. Улыбаясь, он все время оглядывается по сторонам, поминутно прикасается руками к столу, к журналам, сложенным ровной стопкой. Потом он благодарит Гришу и, обращаясь к штурману, долго, путанно извиняется за какую-то свою вину. Штурман, Василий Петрович, усталый и седой, слушает молча, насупив тяжелые брови.
— Что с вами случилось? — спрашивает он мягко, пристально глядя японцу в глаза. — И… кто вы такой?
Широко открытые глаза японца часто мигают. Кажется, он готов заплакать. Торопливо он разматывает бинт на руке, но не рану, а большие роговые очки мы видим под бинтом. Он одевает очки, и теперь, не мигая, смотрит в глаза штурману.
— Нет… ничего не случилось. Правда, я мог утонуть… Но я ведь плыл от самого берега… Еще вчера я заметил ваш корабль.
Устало он вытер лицо.
— Меня зовут Окаса. Я работаю в доке…
Он показал свои руки. Ладони были черны от мозолей.
— Работаю где придется. Такая жизнь. — Голос его дрогнул. — Возьмите меня с собой. Я спрячусь в трюме, я давно хочу к вам… Всю жизнь я буду благодарить вас, капитан…
Штурман покачал головой. Глаза его потеплели, но он сказал строго:
— Мы не имеем права, товарищ… Мы в чужой стране.
Окаса замахал руками. Он почти плакал.
— Нет, вы не прогоните меня, капитан! Вы должны понять это!.. Вы не прогоните меня!..
Василий Петрович сказал все также спокойно:
— На лицах людей не написано: друг или враг. Мы видели много стран и много людей.
— О, да, — сказал Окаса и опустил голову. — Я понимаю вас.
Маленький, смуглый, худой, он сидел у стола, опершись виском о ладонь. Губы его шевелились. Он был похож на ученика, заучивающего урок. Мы тоже понимали его смущение и горечь, но мы знали и эту страну, где столько переодетых жандармов…
Окаса поднял голову. Черные глаза блестели.
— Революция, — сказал он, и голос его снова дрогнул, — революция учит понимать людей. Это неправда, что на лицах не написано: друг или враг.
Гриша положил руку ему на плечо.
— Мы верим вам, Окаса. Я верю, например. Но мы не имеем права. Нас ждут провокации на каждом шагу. Вы это должны понять.
Японец шире открыл глаза — в них еще блестела надежда. Он сказал печально:
— Понимаю… Но как я надеялся, как ждал случая! Для меня это — работа и жизнь!
Он закрыл рукой лицо. Пальцы его дрожали. Он изо всех сил сдерживал себя.
Молча мы сидели за столом. За открытым иллюминатором тихо плескалась волна. Широкой полосой плыл тяжелый туман берега.
— Мы дадим вам шлюпку, — сказал штурман. — Вахтенные довезут вас до причала.
Окаса покачал головой;
— Нет… Рядом дежурит полицейский катер. Я доплыву — так будет лучше для меня.
На палубе, у трапа, мы еще стояли несколько минут, глядя на город. В правой части порта, в доках, синие автогенные молнии вспыхивали и угасали. Доносился приглушенный гром. Белые, молочные столбы света поднимались над военными кораблями. Где-то уныло звонил буй. Высокая зыбь металась внизу. И город, казалось, кренится вместе с бортом парохода. Окаса сказал задумчиво: