Сочинения в двух томах. Том 1 - страница 13
Картина изображала огромную кухню; большая часть ее была занята чудовищным очагом с многочисленными устьями, из которых выбивалось пламя. Над всеми этими устьями стояли кухонные горшки, и в них варились живые люди. Иные пытались выбраться, другие хватались за своих соседей, выли, корчили ужасные гримасы. Отчаянный страх, неслыханная мука запечатлелись в их изнуренных голодом лицах. На очаге было нарисовано сердце с инициалами Генриха IV.
Герцог отвернулся.
— Я ничего не понимаю! — сказал он.
Дролинг весело рассмеялся.
— А между тем вы можете в любом школьном учебнике прочитать великие слова вашего благородного предка: «Я хотел бы, чтобы каждый крестьянин в воскресный день имел в своем горшке курицу», — взгляните сюда: вы видите здесь кур, которых король сам имел в своем горшке. Это, поистине, королевское сердце — этот кухонный очаг! Не хотите ли оценить еще и вашим обонянием этого Бурбона?
Он достал из шкапа другую табакерку и предложил герцогу. — Тут не очень уж много, продолжал он, — но все-таки возьмите. Хорошая смесь: Генрих VI и Франц I. Попробуйте. От нее рождаются хищные мысли.
— Вы хотите сказать, господин Дролинг, — спросил герцог, — что этот табак, эта темно-коричневая пыль добыта из сердец обоих королей?
— Именно это я и хочу сказать, господин Орлеанский. У этого табака нет иного происхождения… Я сам смешивал его.
— Откуда же вы достали сердца?
— Я же их купил. Разве я не сказал вам этого? Вас интересуют подробности? Так слушайте! — он пододвинул герцогу кресло и снова вспрыгнул на свой стул.
— Пти-Радель… Вы слышали что-ниубдь о Пти-Раделе? Нет? Ну и необразованны же вы, настоящий Орлеанский! Это я уже давно заметил… Ваш дед был очень дружен с архитектором Пти-Раделем. Вот однажды Пти-Радель получил от Комитета поручение разрушить нелепые королевские гробницы в подземельях Сен-Дени и Валь-де Грас. Он исполнил это, скажу я вам, очень добросовестно. Затем он должен был проделать такую же операцию и в иезуитской церкви на улице Сен-Антуан. Ваш дед уведомил меня об этом. «Ступай с ним! — сказал благородный Филипп. — Там ты можешь дешево купить мумии!» Вы знаете, что это такое, господин Орлеанский? Не знаете? Ну, мумия есть мумия. Это остатки набальзамированных тел, которые потом обращают в краску. И дорога же эта краска, Бог ты мой! Вы можете таким образом понять, как я был рад купить ее дешево. В иезуитской церкви мы нашли сосуды с набальзамированными сердцами королей и принцесс. Пти-Радель разбил сосуды на куски, а я купил при этом случае медные дощечки и сердца.
— И вы натерли краску из сердец?
— Да, разумеется. Как же иначе? Только на это единственно и годны корлевские сердца. Нет, я должен оговориться: в качестве нюхательного табаку они тоже превосходны. Не угодно ли вам: Генрих XI и Франц I?
Герцог отказался: — Очень благодарен, господин Дролинг.
Старик захлопнул табакерку. — Как вам угодно. Но вы напрасно упускаете такой случай. Вы никогда не будете иметь возможности нюхать королевские сердца.
— Часть сердец, которая не была превращена вами в нюхательный табак, пошла на картины?
— Без сомнения, господин Орлеанский. Я думал, что вы уже давно догадались об этом. В каждой из моих картин вы найдете одно из сердец семьи Валуа-Бурбон-Орлеанов. Чье сердце вы теперь желаете видеть?
— Людовика XV, — сказал герцог наудачу.
На мольберте быстро появилась новая картина. Она была выдержана сплошь в темном фоне. Даже телесные тона отличались матово коричневым колоритом.
— По-видимому, вы немало потратили мумии на это, господин Дролинг! заметил герцог. — Разве сердце было так велико?
Старик рассмеялся:
— Нет, оно было совсем маленькое, совершенно детское сердце, несмотря на то, что ему стукнуло шестьдесят четыре года. Но я взял здесь еще и другие сердца: регента, герцога Орлеанского, Помпадур и Дюбарри. Перед вами раскрывается здесь целая эпоха.
Картина представляла собой огромное количество мужчин и женщин, которые в величайшей суматохе и давке теснили друг друга, сталкивались, ползали один по другому.
Некоторые были совершенно голые, большинство же в костюмах своего времени, в кружевных камзолах, жабо, в длинных париках с коками. Но у каждого из них вместо головы на плечах был череп, обтянутый пергаментной кожей. В их движениях было что-то звериное, собачье, но в виртуозно нарисованных фигурах и костюмах, а также в руках и плечах — человеческое. Общее же выражение, как отдельных частностей, так и всей среды, было отвратительно-животное. Эта странная смесь жизни и смерти, зверя и человека представляла такое гармоническое созвучие, что картина производила на зрителя потрясающее впечатление. Дролинг, от которого не ускользало ни малейшее движение гостя, показал ему на графин: