Софья Толстая - страница 12

В самый разгар медового месяца Соню уже терзали сомнения в подлинности Лёвочкиных чувств. Ведь она у него была уже не первой, с которой он целовался. И поэтому, когда он ее целовал, она мучилась мыслями о том, что он делал это не только с ней, но и со многими другими женщинами. Особенно невыносимым было для нее воспоминание о его увлечении яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Соню настораживала его чрезмерная тяга к «физической стороне любви». Из‑за этого ей были неприятны его поцелуи. Ее чувственность еще дремала, не была разбужена им.

Муж же был в восторге от супружества. Каждый раз, словно заново влюбляясь и восторгаясь ею, всякой: и сидящей возле него с закинутой назад головой, и торопящейся в своем желтом платье куда‑то по домашним делам… Он любил в ней всё, включая непонятные ему мимику и ужимки, казавшиеся тогда такими очаровательными и милыми. Например, он обожал, когда она забавно выставляла нижнюю челюсть и потом показывала ему язык. От этого Сонино лицо одновременно становилось по — детски напуганным и страстно — привлекательным. Он обожал ее наивные вопросы, с которыми она к нему обращалась: «Отчего трубы в камине проведены прямо, почему лошади живут так долго?» Любовь гораздо больше преобразовывала мужа, нежели жену.

Все‑таки Соня мечтала о том, чтобы Толстой относился к ней иначе, например, так же возвышенно, как он воспринимал свою родственницу фрейлину Alexandrine Толстую, до которой, как он выражался, ни одна из знакомых ему женщин «не доходила до колена». Однажды Соня разыскала в столе ее письма к мужу и поняла, что эту женщину из его жизни не вычеркнешь, как, например, Валерию Арсеньеву, к которой Лёвочка испытывал скорее воображаемые, надуманные чувства. Именно фрейлина Alexandrine очень сильно взволновала Соню, причем настолько, что ей даже захотелось написать сопернице втайне от мужа. Но она не рискнула этого сделать, спасовала. Добавить по — французски всего‑то несколько строк в письме Толстого Alexandrine все‑таки пришлось: муж настоял на этом, быстро поняв, что жена все правильно «чует», что «до него касается».

Соня упорно «расчищала» для себя место подле мужа. Ей не хотелось даже на миг остаться без него, довольствуясь, например, сидением дома с шитьем или игрой на фортепиано. Но, слушая бой английских фамильных часов, она сознавала, что не равна ему. Казалось бы, она, полуаристократка, могла бы удовлетвориться тем, что превратилась в аристократку, к чему так стремилась. Так да не так. В одном из писем к своему любимому брату Александру Соня грустно заметила: «Пришла мне глупость в голову. Помнишь, мы говорили: «nous autres aristocrates» («наш брат аристократ». — Н. Н.). Вот оно к чему клонилось. Так‑то, Саша». Оказалось, что быть всего лишь графиней для Сони недостаточно. Это только одна из ее целей.

Теперь Соню обуревали иные страсти. Она была убеждена, что Лёвочка самими небесами был предназначен только ей, и ни в коей мере не сестре Лизе, не фрейлине Alexandrine, а тем более не учителям и ученикам яснополянской школы. Ведь когда‑то «дядя Лявон», прочитав ее повесть об «отвратительном Дублицком», в котором тотчас же узнал себя, был отрезвлен Сониным чутьем и талантом. Удачно разыгранную тогда интригу Соня взяла на вооружение и решила пользоваться ею в своих целях.

С каждым днем она все более обживалась в яснополянском пространстве и на все имела свой взгляд. Так, она решила, что мужнина школа, просуществовавшая уже около трех лет, обошлась ему слишком дорого — в три тысячи рублей! Благотворительность мужа показалась ей слишком избыточной, наносившей ущерб ее «семейным интересам». Поэтому, гуляя по Ясной Поляне с Лёвочкой и делясь с ним своими планами о том, как жить им вдвоем, она непременно заводила разговор о школе, предлагала распустить студентов — учителей, которых, как она выражалась, «начинала ненавидеть», как и сами школьные занятия мужа. Толстой, слушая все это, вспоминал совсем иное: как его жена искусно кокетничала с одним из бабуринских учителей Эрленвейном, болтала с ним с большим удовольствием. В этот миг Соня не казалась ему «боязливой», что так трогало и привлекало его в ней, а, напротив — слишком вызывающей. И он, глядя на нее тогда, «чуть не раскаивался» в том, что женился на ней.