Сокол и Ласточка - страница 41
И он поступил на службу к Электору баварскому. Странствовал по свету, выполняя неофициальные, часто рискованные поручения. Если удачно с ними справлялся — все говорили, что советник фон Дорн невероятно везуч. Если миссия проваливалась, говорили: везёт Дорну, как это он только жив остался.
На рассвете дня, который я описываю, Фердинанд отправляется в очередное путешествие, из которого бог весть когда вернётся, а может, не вернётся вовсе. Рыжей девочке ужасно хочется, чтобы он обернулся, хочется его окликнуть, но она не решается. Машет рукой, по искажённому личику текут слёзы.
Но всадник не оборачивается. Он уже забыл о сером замке, о рыжей девочке — его манит сверкающая солнечными искрами дорога.
Другая картинка.
Девочки-подростки (все в одинаковых коричневых платьицах с белым кружевным воротничком) сбились в кучку у подоконника и смотрят, как по узкой улице фламандского города движется свадебный поезд. В открытом экипаже едут молодые: он очень хорош в алом плаще и треуголке с перьями, она — в пышном бело-серебряном наряде. У всех пансионерок одинаковое выражение лиц — мечтательно-восторженное. Нет, не у всех. Долговязая худышка сложила губки коромыслом, а рыжеватые бровки домиком. Бедняжка знает, что некрасива. Никогда ей не ехать в белом гипюре под приветственные крики, рядом с писаным красавцем.
Ещё.
Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная в движениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит в седле — не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ей ужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Не трусь, — говорит он. — Ты из рода Дорнов. Вперёд!».
Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру — дереву, поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояние всадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственного тела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренное лицо отца. Первое чувство — паника. Он разочарован!
«Я попробую ещё раз», — говорит девушка.
Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полёт, перехватило дыхание — и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мной гордиться!
Опять вдвоём с отцом.
Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у него плохо получается.
«Я проткну тебя, как перепёлку!» — рычит он, размахивая шпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробивает защиту и бьёт в живот или грудь, это всё равно очень больно.
Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противнику ослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.
Фердинанд доволен
«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобы дать возможность мужчинам проявить рыцарство, — говорит он во время паузы, закуривая трубку. — Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом с тобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень или коленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы не нужно».
Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будет мужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».
Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанской набережной столь быстрое и позорное поражение.
Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почти всегда одна.
С книгой в саду.
Зимой у окна — смотрит на пустое поле.
Вот поле стало зелёным — уже весна, но девушка сидит в той же позе.
Иногда она держит в руках письмо и улыбается — это прислал весточку отец. Но чаще пишет сама.
Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить за кончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.
«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкости константинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен в жару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды, столь нежелательной при вашей слабой груди…»
Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:
«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свой век старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутся мне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведь мужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кроме деторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью, которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца с умным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него ещё зелёные глаза, моё дурацкое сердце сжимается и ёкает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы на моём пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян. Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-то называемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить — мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернётся в Теофельс, и тогда я буду совершенно счастлива».