Сокровища Аба-Туры - страница 42

Однажды по весне выехал Боборыкин на охоты. Ехал воевода со свитой. Далеко в сугревную майскую благодать неслись пьяные выкрики прикащиков да атаманов. От пронзительных посвистов шарахались лошади. Обалдевшее от зимнего острожного житья начальство часто останавливалось. Доставали стоялые меды и водку. Пили, ели и пели до хрипоты. Было уже много выпито и съедено, скул сворочено, бород выдрано. Прикащик Федот Киреев чуть не на смерть объелся свежениной. Заехали далеко. Заехали в Торгунаков аил, стали ловить чернокосых татарских девок. Весь аил спасался бегством.

Пиками переворачивали коробье — искали соболишек, снова пили.

Свечерело. Завалились в юрту. В юрте душно. Разделись, улеглись на полу. Заснули, как нырнули. Клопы, наглые, жирные, маршировали по лицам — никто не чуял.

Ночью раздался страшный, взнявший всех с пола гром: кто-то во сне задел шаманский бубен. Воевода заорал спросонья:

— Заряжай штаны, надевай мушкеты! Атаман в темноте наступил на стоявший торчмя абыл, и черенок ударил его в лоб. Перепуганный атаман схватил пистолю и выпалил в шубу, черневшую на стене.

Прикащик с воеводой стукнулись лбами. Чья-то потная рожа приблизилась к Тимофею.

— Кыргызцы, — совсем забеспокоился воевода и хватил рожу кулачищем меж глаз. Тихо охнув, рожа провалилась в темноту.

К утру разобрались: пострадал прикащик Киреев Федот. А тут и впрямь кыргызы подоспели. Пришлось удирать на неоседланных конях, в чем мать родила.

Кыргызы вооружены были малыми луками для скорой стрельбы. Кирееву Федоту и тут не повезло. Не успел он взобраться на лошадь, как стрела впилась ему пониже спины.

Так и привез прикащик с охоты шишку на лбу да обломыш стрелы в седалище. Зато воеводу сие вельми развеселило. До слез смеялся Тимоха.

Федот же был мужик мстительный. Не в его обычае прощать зуботычины. Год носил в себе обиду, все скрипел зубами: «Жив не буду, а Тимохе за мордобой отплачу».

Однажды по пьяному делу подсел прикащик к ссыльному головнику.

— Кого ищешь? — спрашивает.

— Где? — не понял варнак.

— Ну, ходишь-то…

Лихой криво усмехнулся:

— Долю.

— Доля, она, брат, склизкая. Вроде бы ухватил ее, вот она, в руках. Ан глядишь, она уже обратно выскользнула.

Помолчали. Федот поставил лихому братину медовухи и напрямую пытает: так, мол, и так. Научи, говорит, как человека порешить, чтобы, значит, и следов не осталось. А сам варнаку ефимок[52] сует. Тот ефимок берет и свой вопрос спрашивает:

— А из каких людей энтот человек будет — из охотников али из пашенных крестьян, а может, из служилых?

Федот на варнака зыркнул.

— Из охотников, — говорит.

— Охотника порешить — самая пустяковина.

— Этта как же, из ружья, што ль?

— Зачем из ружья? Самому стрелять нет надобы. Пущай ружье-от самое стрелит.

Взял и научил…

Гремела собачьим лаем и выстрелами боборыкинская охота. Гон бушевал, то приближаясь, то затухая, то бурно вспыхивая в неожиданной близости. И снова рядом с воеводой ехал Киреев Федот. Воевода был в ударе. С утра Тимофей подстрелил годовалую важенку и теперь, пьяный от удачи и настоек, издевался над промахами прикащика.

Федот выдавливал из себя улыбку, бледность покрывала его лицо, он был весь настороже, как натянутая тетива.

Ночевали в знакомой заимке. В полночь, когда богатырский Тимохин на два тона (туда и обратно) храп сотрясал тишину, Федот встал, трясущимися руками нащупал воеводин самопал. Лихорадочно-поспешно выковырил шомполом из ствола пыжи и картечь, а вместо старого заряда почти на полную длину ствола засыпал губительную меру порохового зелья. Снова плотно забил пыжи и затолкал в ствол деревянный обломыш. Осторожно, слушая бешеные толчки собственного сердца, поставил ружье на прежнее место.

Ночь для Федота прошла, как в кошмаре. То ему виделся воевода с изуродованным лицом, а рядом — самопал с разодранным в клочья стволом. А вот его, Федота, ведут на плаху, и ссыльный коваль Недоля заковывает его в кандалы. Прикащик вскочил с войлочной подстилки, обуреваемый желанием разрядить самопал. Но в избушке обволакивающе пахло пихтовыми дровами и потной сбруей, и Федот, немного успокоенный, заснул.