Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта - страница 2

— Тутака!

В надзирательском взгляде, обращенном на меня, впервые промелькнуло обычное человеческое любопытство. Но оно тут же погасло, и тем же голосом, каким выкликались фамилии, была произнесена необычная для камеры сентенция:

— От каторжного семени не жди хорошего племени.

Я стоически вздохнул: за последние три месяца привык к повышенному вниманию, претерпелся к разного рода шуточкам. Однажды на допросе следователь замахнулся на меня, но я его так шуганул, что потом он разговаривал со мной на расстоянии и в присутствии конвоира. Шутить-то шути, да рукам воли не давай! А этот, видать, грамотный, коль знает, откуда моя фамилия идет.

Назвал он человек двадцать и сложил список. Из камеры выходил не так, как наши старички-коридорные: глазами следил за нами, а сам пятился. Дверь с силой захлопнулась, как серпом по сердцу хватил ржавый скрип ключа в изношенном замке. Я вытянулся на нарах, спихнув ногами какого-то доходягу, и уставился в прокопченный до черноты махорочным дымом высокий потолок. Опять в моей жизни перемена. Не к добру они у меня пошли. «Дорога дальняя, казенный дом…»

— И ты уходишь, Колька, — устало проговорил мой сосед и компаньон Виктор Трофимович, примащиваясь рядом. Кожа его лица напоминает старый пергамент, который я видел в краеведческом музее в разделе древнеегипетской культуры: она такая же морщинистая, желтая и безжизненная. Только глубоко запавшие глаза своим лихорадочным блеском выдают ту напряженность, с которой он живет. Судьбе его не позавидуешь. Больше года в тюрьме, дважды побывал в камере смертников. Обвиняют его в нешуточном преступлении — хищении десяти тонн муки. Для меня фантастическая цифра. Говорят, с припеком получится около двадцати тонн чистого пшеничного хлеба. Невольно вспоминается черный, мокрый, слипшийся кусок с нераздавленными в нем морожеными картофелинами. Мама приносила этот хлеб из магазина, получив по иждивенческим карточкам и выстояв за ним полночи. Мне он казался намазанным медом, и всегда его не хватало. А десять тонн муки! Огромное богатство, им можно весь город зараз накормить вдосталь.

Не пойму себя. На воле я бы его люто, до смерти, ненавидел, считал бы врагом рода человеческого, а здесь не могу. Видно, подневольное положение нас уравняло. Вид у него не ахти какой, хотя и старается держаться молодцом. Ссохшийся, ссутулившийся, только в глазах жизнь. До поздней ночи мы с ним полушепотом, чтобы не нарваться на грубый окрик после отбоя, разговариваем о жизни. Делимся скудными передачами, что приносят из дома. Мужик он умный, многое повидал, образно рассказывает. О своем деле молчит. Я его понимаю. Все эти уголовные истории, которые собрали нас под одной крышей, от бесконечных повторений у следователя навязли у каждого в зубах, и потому лишний раз вспоминать о них тошно. К тому же я в курсе его дела. В подследственной камере сидел с его соучастником и знал, что Виктора Трофимовича дважды приговаривали к расстрелу и дважды возвращали дело на доследование. Страшно подумать, что он дважды умирал. Не мог осуждать его еще и потому, что сам нес крест неведомо за какие грехи.

И надо же такому случиться! В армию меня взяли полгода назад, и военкомат направил в школу младших авиационных специалистов. Набралось там гавриков двести. Изучали радиоаппаратуру, ключом морзянку выстукивали, разбирали скорострельные авиационные пулеметы и учились стрелять, знакомились с моторами самолетов и изредка топали на плацу. По тыловым нормам кормили неважнецки, да и зверски уставали, потому и спали мертвецки. Духом не падали. Согревала и бодрила мысль, что скоро на фронт. Мы хотели не только громить немецких оккупантов, но и добить фашистского зверя в его берлоге — Берлине. Честно признаться, влекла нас и военная романтика. Ведь нам было по семнадцать лет!

В последнюю перед арестом неделю отрабатывали упражнения на «кукурузнике», как по примеру старших мы называли самолет ПО-2. К нему у нас двойственное отношение. Уважительное, как к ночному бомбардировщику, нагонявшему страх на гитлеровцев, и мальчишески-ироническое, так как при дневном свете вид у него был сугубо гражданский. Как бы то ни было, а он летал, и это его свойство было для нас наиважнейшим. На учениях один «кукурузник» обычно тащил за собой колбасу — большой, распяленный на обручах полотняный мешок, который в воздухе надувался, а с другого самолета курсанты по очереди палили по мишени из пулемета. И я изредка попадал в нее.