Солдаты без оружия - страница 31
Помнится, встретил их отец на телеге, до верху покрытой душистым сеном. Всю дорогу он искоса поглядывал на Лизу, изучал.
На следующий день семейство поехало на покос. И Лиза с ними. Он и сейчас помнит, какой она была в тот день: округлые плечи, гордая голова с короной волос, повязанных цветастой косынкой, из-под которой выбился черный завиток, как колокольчик. «Хороша была, баска была!»
Невестка понравилась.
«Только скулы-то пошто?» — спросила бабка. «От татаров, видно, — объяснил дед Федор. — Мы все под татарами были. Твоих сродственников тоже, видать, какой нагнал». — «Не мели-ка, не мели, Емеля». Бабка тогда обиделась на деда. Зато будущую невестку взлюбила, самолично шанежек на обратную дорогу напекла.
А через год они свадьбу сыграли. А еще через год — перед выпускными экзаменами — Гришка народился.
Он представил сына с выцветшим хохолком на маковке, с большими ушами-лопушками и не смог побороть себя, всхлипнул от непроходящей сердечной тоски, от острого, до сердечного сжатия, горя.
«Его-то уж возьму себе, отберу, ежели выживу…»
— Ежели выживу, — повторил он вслух.
«А зачем?.. Если б знал…»
С первых дней войны он ушел на фронт, оставив Лизу с пятилетним Гринькой в Боровом, у родителей. Позже Лизу перевели в соседнее село, а сын так и остался в родительском доме.
А он, Иван Лыков, пошел по нелегким дорогам войны, пошел вместе со всеми, как солдат, терпя общие трудности и беды, находясь под постоянным прицелом смерти, потому что пуля и осколок слепы, им все равно, кого они калечат и бьют, строевого солдата или военного врача. И хотя осколки касались его легко, а пули и вовсе миновали, не избежал Иван Лыков горькой солдатской участи. Пожалуй, самой горькой и самой несчастной. В сентябре сорок первого в белорусских лесах, при выходе из окружения, накрыло его взрывной волной, забросало землей, как покойника. Уж лучше бы так и оставило в родимой землице. Так нет, кто-то откопал его, вынес, и очутился он в лагере военнопленных, под открытым небом, за колючей проволокой.
Не забыть ему вовек ни этой колючей проволоки, ни этого проклятого лагеря. Не дай бог кому-нибудь лежать на родной земле в загоне и видеть все вокруг через колючую проволоку. И не сметь ее перейти, даже приблизиться не сметь. Правда, фашисты тогда не очень-то заботились об охране, верили в свою скорую победу.
А Иван Лыков верил в свою победу. И бежал из-под колючки. Их было две группы. Они спорили, куда идти. В лесок, что поближе, или через речонку и болото к лесам, что значительно дальше? Иван с товарищами выбрали дальний маршрут, вторая группа — ближний. Вторую группу накрыли: собаки пронюхали след. Группе Ивана удалось скрыться — помогли речка и болото, поглотили запахи.
И опять повезло. Напали на партизан. Это еще не был отряд в теперешнем понимании. Это была группа советских людей, с оружием и без оружия готовых сражаться с захватчиками. Чуть позже организовался отряд — бригада во главе с батей. Иван Лыков, как и положено, стал врачом бригады, а при необходимости и рядовым бойцом, пулеметчиком, минером, в зависимости от обстановки и потребности.
Со временем они кое-что раздобыли из инструментов и медикаментов. И он мог оперировать, спасать людей.
Обо всем не вспомнишь. Но запах болота, вечную сырость, вечное чавканье воды и грязи под ногами, вечный озноб, что пробегал мурашками по всему телу, — этих ощущений ему не забыть никогда.
Ивану Лыкову везло. И тут, в партизанской бригаде, его не задели ни пули, ни осколки, ни болезнь. Везло настолько, что весной сорок третьего ему разрешили вылететь с ранеными на Большую землю. И оставили здесь, послав взамен целую группу медицинских работников.
А дальше, как водится, положенная проверка. И снова везение: перед отправкой на фронт отпуск на семь суток. Родных навестить.
Где они? Живы ли? Иван ничего о них не знал, так как более полутора лет ни сам не писал, ни весточки из дому не имел.
На всякий случай дал телеграмму: «Буду такого-то. Поезд такой-то».
Встретили его мать и Лопоухий мальчишка с круглыми глазами. Мать вцепилась в Ивана поначалу, подрожала на его плече, а потом пришла в себя, до самого дома рассказывала о судьбе Лыковской улицы. «Отец болен. Надорвался. Рук-то мало. А он знаешь какой. А так почти что в каждом дому похоронки… И на тебя приходила бумага с печатью».