Солдаты милосердия - страница 9

И вдруг война!

Почему-то больше стали болеть взрослые и дети. Детский врач не успевала после приема больных ходить по всем вызовам на своем участке. Приходилось зачастую помогать ей. Она подробно рассказала мне о детских болезнях, научила их распознавать. Но основной моей обязанностью была, конечно, статистика.

Я тогда думала: идет война, а я тут отчитываюсь за какие-то единички-палочки. Что за работа! Пойду на фронт.

Но не так скоро и легко осуществилась мечта. Первое заявление в военкомат отнесла в начале сорок второго года.

— Пока не требуется, — ответил военный.

Некоторое время спустя вновь напомнила о себе. Окошечко, куда подавала заявление, было расположено высоко, не по моему росту. Я каждый раз подтягивалась на цыпочки, чтобы повыше казаться военному. Но он все равно приподнимался с места, чтобы посмотреть на меня, и с улыбкой отвечал: «Пока не требуется». Да так бесконечно.

В последний раз я не выдержала:

— Каждый день отправляете на фронт, а мне все отвечаете, что не требуется, — и заплакала.

— Ух ты! Зайди-ка сюда.

Зашла. В кабинете сидело человек пять военных.

— Посмотрите на нее. На фронт собралась, — сказал сидящий у окошечка.

— Сколько лет?

— Семнадцать.

— Когда исполнится?

— Уже исполнилось.

— Неужели? А я бы сказал, что ты учишься еще в третьем-четвертом классе. Что же ты, на фронт собираешься, а растешь плохо? Что думаешь делать на войне?

— Раненых перевязывать.

— Документ есть о том, что медсестрой работаешь?

— Нет.

— Вот видишь, документа нет, и лет мало, и рост неподходящий. Так что советуем тебе еще подрасти и подучиться.

От слез не видела дороги. Злилась на свой рост и на тех военных, которые посмеялись надо мной. И с отчаянием думала: что же теперь делать?!

Несколько дней спустя увидела объявление:

Тут же зашла и написала заявление. Приняли. «Теперь-то у меня будет документ!» — торжествовала я.

В нашем далеком от фронта уральском поселке жизнь текла своим чередом. Эшелонами прибывали эвакуированные из юго-западных областей, испытавшие ужасы войны. Многие из них лишились крова, потеряли при бомбежках и обстрелах в пути своих детей, родных и близких.

Прибывающие размещались в каждую семью жителей поселка. Хозяева, сочувствуя, принимали пострадавших, помогали чем могли, хотя и сами с началом войны жили скудновато. Население поселка увеличилось больше чем втрое. Стало гораздо шумней, оживленней, чем в мирное время. Особенно вечерами становилось шумно и многолюдно около общежитий, где разместили эвакуированную молодежь — учащихся школ ФЗУ. Ребята после трудового дня выходили с гитарой, пели, плясали. До поздней ночи, а то и до утра разносились по поселку веселые голоса, шутки, смех. Они создавали такое веселье, какого раньше не было. А ведь повидали войну. Побывали под бомбами. Многие не знали о судьбе своих семей, оставшихся на оккупированной территории. Возможно, легче было переносить душевную тоску и тревогу, заглушая их показной бравадой. Пожалуй, и взрослые — как коренные жители, так и эвакуированные — таким образом оборонялись от горьких раздумий.

Всяческие неудобства, теснота, жизненные недостатки, сдружили людей — хозяев и квартирантов, — и у них все стало общим. В том числе радости и печали. Вместе провожали на фронт комсомольцев-добровольцев. Вместе горевали, когда почтальон кому-то приносил похоронку. Радовались каждому письму, пришедшему с передовой, или когда у кого-то из эвакуированных объявлялся потерявшийся в дороге член семьи.

Шли тревожные известия: «…оставили город…», «бомбили Москву…» Разговоры велись такие, будто фашистские самолеты могут прорваться и на Урал. В связи с этим, на всякий случай, на оконные стекла наклеивали полоски бумаги крест-накрест, чтобы уменьшить вибрацию от взрывной волны. Повсюду стали соблюдать тщательную светомаскировку. Поселок погрузился во мрак. Стало тихо и тоскливо.

Жильцы поочередно дежурили с наступлением темноты и до рассвета. Наблюдали, не мелькнет ли в чьих-то плохо замаскированных окнах огонек. Если замечали, сразу же предупреждали об этом.