Солоневич - страница 19

Одной из своих работ, посвящённой анализу тоталитарных систем с социалистической, национал-социалистической и псевдосоциалистической подоплёкой, Иван Солоневич даст впоследствии название «Диктатура сволочи». Это название — сконденсированный итог тридцати лет его жизни под спудом «антигуманных, деструктивных, аморальных» общественно-политических систем, которые вожди, диктаторы и фюреры пытались навязать человечеству как единственно возможные.

Красные вновь наступали. В Одессу Иван уехал последним поездом, семью пришлось оставить в Киеве: на «железке» царил хаос, гарантий в том, что он сможет довезти жену и сына в целости и сохранности, не было никаких. Повсюду торжествовало право сильного: грабежи, кровавые расправы, насилие. Эпидемии тысячами косили людей, словно вернулись мрачные времена Средневековья.

В 1920 году в Севастополе умер брат Всеволод. Об обстоятельствах смерти Всеволода рассказал Борис в автобиографической повести «ГПУ и молодёжь». Эвакуировавшись после ранения из Туапсе в Севастополь, Борис случайно встретился с Лушевым, товарищем своих братьев по спортивному обществу «Сокол». Тот сообщил, что Всеволод служит комендором на броненосце «Алексеев»[20]. Не теряя времени, Борис помчался на Графскую пристань, откуда на дежурном катере добрался до грозного корабля. Вахтенному офицеру не пришлось напрягать память и выяснять, служит ли на броненосце Всеволод Солоневич: из Морского госпиталя только что поступило извещение, что он умер от сыпного тифа. Борис покинул корабль с ощущением «первого в жизни большого горя»: «Я опоздал на несколько часов… Где-то в серой больничной палате, окружённый равнодушными чужими лицами, бесконечно одиноким ушёл из жизни мой брат… А через неделю я и сам лежал в сыпном тифе в той же палате, где недавно умирал мой брат. И в полубреду я слыхал, как подходили ко мне сестры милосердия и шёпотом спрашивали:

— Солоневич?

— Да… Только другой…

— Ну, совсем как тот!.. Ну, Бог даст, хоть этого выходим!».

Первые дни в Одессе Иван Солоневич существовал на небольшие киевские сбережения, потом стал редактировать газету «Сын Отечества». Несмотря на войну и комендантский час, жизнь в городе была сносной. Инженеры Добрармии и местные техники поддерживали в рабочем состоянии городское хозяйство: освещение, водопровод, трамвайные пути. Продукты первой необходимости были доступны, несмотря на разгул спекуляции. Слухи о неминуемом прорыве Красной армии стали привычными: считалось, что они распространялись большевистской агентурой.

В дни эвакуации армии Врангеля Иван был недееспособен: лежал в беспамятстве в госпитале, — заболел сыпняком. Как говорил впоследствии Солоневич, госпиталь «в некоторой степени определил мою судьбу и начало моей советской карьеры: после выздоровления я стал санитаром в другом сыпнотифозном госпитале».

Неожиданно, «проявив инициативу», из Киева приехала жена с сыном. Поездка была тяжёлой. «С превеликими мытарствами, после шестидневного сидения на чемоданах и мешках, вместе с четырёхлетним Юрочкой, в товарном вагоне, я притащилась (буквально притащилась) в Одессу», — вспоминала Тамара Солоневич[21]. Все вместе поселились на «дачке» по соседству с 12-й остановкой трамвайной линии, которая связывала Одессу с курортно-пляжным пригородом Большой Фонтан. Место было уединённым, на периферии чекистских патрулей, которые, по словам Тамочки, «в этот период рыскали, как гончие, по Одессе и окрестностям, вылавливая белых».

Надо было начинать новую жизнь в советских условиях, добывать средства на существование. Тамара поступила переводчицей на Одесскую радиостанцию, давала платные уроки иностранных языков. У Ивана возможности «приличного» трудоустройства были ограниченными. Недавнее сотрудничество с белыми в Киеве — ОСВАГ и работа в «Вечерних огнях» — могли всплыть при самой поверхностной проверке биографических данных. Поэтому он предпочёл частную сферу деятельности. Сошёлся с местными рыбаками, пригласил двух-трёх друзей с таким же «сомнительным прошлым» и сколотил промысловую артель. Но коммерчески выгодным рыбопромысловое дело не стало. Перемёты и сети не радовали внушительными уловами. Как вспоминала Тамара, «на долю каждого приходилось 11–12 бычков. Бычки эти моментально жарились и съедались».