Соловьи - страница 10

В такие дни Павел Матвеич уж не опирался твердо на свое: «Так держать!» Чувство глубокого одиночества и сознавание даже, может быть, моральной устарелости охватывали его, и он начинал уже размышлять, сумеет ли он, «вжиться» в эту «среду», добьется ли он чего-нибудь здесь для себя и, как ему казалось, для дела, в котором он как коммунист должен быть в первом, в самом активном ряду и которое он обязан двигать именно как коммунист.

И чем быстрее — а дни предвесенние идут всегда быстрее, нежели зимние, — кончался его первый год такой работы в этом кусте и чем скорее надвигался второй год, тем чаще настроения, нужен ли он здесь, на месте ли он, нужно ли ему «вживаться», посещали неспокойную душу Павла Матвеича.

Однажды в апреле, а именно неделю спустя после того, как произошла сшибка с Звягинцевым и размолвка с Романовым, Павел Матвеич, возвращаясь из Медвешкина, особенно сильно впал в то «черное», как он называл, состояние духа, когда ему даже физически неможилось. В этот день ему казалось все мрачным. В самом деле, кто он здесь? Вышибленный из жизни человек, без корней, без связи, приехавший, как повинность отбывать, снова начинать жизнь и продолжать ее. Но кому какое до этого дело? Кто будет ладить с ним, когда он, Павел Матвеич Головачев, обретается здесь без семьи, без друзей, как временно приписанный? Вот такие мысли терзали его душу.

А пора в его «среде» была самая прекрасная, самая молодая. На дворе была самая середина фенологического апреля, и ранний дуб развертывал все свои почки и стоял среди поздних, еще голых, а потому и черных дубов изжелта-коричневым, ликующим изваянием. В дубовых здешних лесах цвели первоцветы — желтые примулы-баранчики на тонких высоких ножках, выбившиеся из-под бурой, слежавшейся пластами прошлогодней листвы и выкинувшие на волю желтые подвески раздельных цветов.

И от того, что распускался ранний дуб и цвели баранчики, в лесу пахло только так, как может пахнуть в лесу только в это время года: несказанно чистой, девственной свежестью первой листвы и такой же чистой и едва уловимой сыростью земли.

Цвели еще в лесу голубые цветы сон-травы, большие, нежные, с опушенной, словно в инее, ножкой. Они покачивались под низовым, едва ощутимым ветерком, словно бы и в самом деле дремали или засыпали. Между дубов всюду, где только можно, но в стороне от баранчиков и сон-травы, прокалывая и раздвигая слежавшуюся листву, лезли на теплый свет свернутые в бледно-зеленые острые трубки листья ландышей.

Лес был полон птиц и звенел на все птичьи голоса. Не слыхать было только кукушки, этой поздней и заунывной блудницы леса. Зато уже и варакушки, и славка-черноголовка, и все дрозды пели и на опушках, и в глубине зарослей, и над ними.

Радоваться бы, торжествовать, упиваться бы всем этим великолепием проснувшихся сил природы! Но Павел Матвеич не умел этого. Возвращаясь из Медвешкина вдоль опушки Долгой дубравы и поля с поднимавшими уже побеги высадками, он был в самом неестественном для него, в самом мрачном состоянии духа.

Поехать этой дорогой, между полем и лесом, дорогой, по которой уже не ездили много лет, толкнул Сашку сам Павел Матвеич, хоть податливый шоферок и возражал, заявив:

— А здесь не ездят, здесь давно дороги нету.

— Дороги нет? — спросил Павел Матвеич и сказал: — А нет, так проложим, езжай!

Он даже мрачно улыбнулся, или, вернее, попытался улыбнуться Сашкину ответу и, когда поехали, все повторял про себя: «Дороги нету! Эх ты, Сашка, дороги нету!» И все кривил губы, пытаясь улыбнуться.

И что-то знакомое, вот такое же, что было как-то похоже на то, что с ним было когда-то, именно такое, что было сейчас перед ним, промелькнуло на мгновение в памяти его, встревожило своей неуловимостью и тут же, не вернувшись на память, угасло.

Сашка поехал по старому следу и скоро, почти с ходу, вывернувшись из-за куста, чуть не посадил машину передком в перекоп, но вовремя остерегся, тормознул, и машина скатилась передними колесами плавно в узкую канаву, сев разом на «брюхо».

Лопаты у Сашки с собой не было, идти за ней — и до Медвешкина и до Порима километров по девяти. Пойти, так когда вернешься? И шоферок вышел из машины, обошел ее вокруг, достал из-под сиденья разводной ключ и сказал: