Соловьи - страница 11

— Перекоп-то свежий, лесники вырыли. Надо края у канавы обрушить под машину, иначе не вылезем.

— Обрушивай, — сказал Павел Матвеич, а сам, выпроставшись из низкого кузова «козлика», пошел на опушку дубравы и, подвернув под себя хорошенько вдоль долгих своих ног кожаное свое пальто, лег ниц, лицом к лесу, на краю поляны, поставив руки перед собою на локти, и опер голову подбородком на ладони.

Полянка была светлая и, хоть давно уже к вечеру было, пронизывалась вся косыми, словно белыми, лучами солнца, такими, какими пронизывает всегда солнце и весной и летом лес под вечер.

Посредине на ней стоял ранний дуб, уже взъерошивший на всех своих веточках изжелта-коричневые крохотные листочки, и от этого поляна казалась еще светлее и радостнее. Под дубом качались желтые баранчики, крупный, как сине-фиолетовая разлатая рюмка, дремал у самого дуба цветок сон-травы. Далеко где-то пел козодой, а где-то рядом, совсем еще лениво, как поют только в самом начале вечера, пел соловей, начиная всякий раз свою песенку с коленца «плень, плень, плень». Ему вторил близко другой, а за ним еще слышались соловьи. Это еще не было настоящее пение, в этом пении не было азарта, не слышалось страсти, не чувствовалось раздумья. Было это все похоже, пожалуй, на профессиональный антракт, на перерыв между настоящим, полным, азартным пением и роздыхом, когда и профессиональные певцы эстрад и театров что-то напевают или вполголоса, или про себя, словно настраиваются. А потом уже, когда подходит настоящий урочный час, все и отдают в полную силу своему зрителю.

— Репетиция, — сказал Сашка, обрушивая край канавы ключом.

Павел Матвеич не понял, что сказал Сашка, не понял именно смысла того, что сказал он, и, было повернув голову к нему, опять отвернулся, переместив только тяжесть головы с правой согнутой ладони на левую.

Соловьи булюмкали и пленькали, настраивались, от дуба, от взъерошенных листков его шел, нет, не шел, а как-то вкрадчиво, неощутимо почти разливался по всей поляне запах новой весны, нового счастья, всего, всего нового.

А Павел Матвеич как положил голову подбородком на ладони поставленных на локти стоймя рук, так и оставался в этом недвижном положении. Все, все ему казалось в этот день не тем, чего он искал, чего хотел. Город от него был страшно далек, будущее его неясно, и от всего от этого ему давило сердце, дергало судорожно мозг. «Вживаться! — думал он. — Да надо ли вживаться-то?» Но получалось это так, как будто не сам Павел Матвеич это спрашивал, а какой-то голос в нем спрашивал, надо ли «вживаться», внутренний голос. «Почему именно здесь, в этой среде надо вживаться? — спрашивал этот голос. — Разве нет другой, другого места?» Второй внутренний голос первому так отвечал: «А не все ли равно, где тебе вживаться? Не здесь, так в другом месте, а вживаться-то надо! А будет-то все одно везде одинаково. Будешь ездить, будешь болтаться по полям и колхозам, да так и состаришься». — «Но, быть может, в другом месте тебе будет лучше, в другом месте ты успокоишься, найдешь себя?» — спрашивал опять первый голос. «Вряд ли я найду скоро себя и успокоюсь, — отвечал убежденно второй голос. — Так всю жизнь можно промотаться и ничего не найти». — «Что же делать?» — спрашивал первый голос и глядел ему уже в душу большими, непонимающими глазами. «А так держать!» — отвечал ему второй голос, и неопределенно как-то умолкал, и даже отворачивался от первого. «Ну, и что получится? — спрашивал вновь первый. — Одиночество? Показуха волевого человека? Самонакал? Самоуверенность? Так это же обман самого себя!» — «Идите вы к черту, — отвечал второй. — Сейчас ничего не нужно». — «Не верно, врешь, — говорил в ответ первый голос. — А свой угол, жена? И отстояться, отстояться тебе надо, отстояться!» — «Жена? — спросил резко второй голос. — Что же, это, пожалуй, единственный выход, самый верный шаг. Так в чем же дело? Почему ты бросил думать о Елене Сергеевне? Ты же всю дорогу о ней думал. Она может быть женою, может. Не с этого ли надо и начинать?»

Павел Матвеич было встрепенулся, чертыхнулся, обозлился на голоса, перестал их слушать. И уже ясно подумал: «Да, вот Елена Сергеевна, да, как она?» Собственно, с того момента, как опустился он на траву, как положил свою голову подбородком на ладони согнутых в локтях и поставленных стоймя своих сильных рук, он и хотел думать о Елене Сергеевне. Но с этой думы его сбило то, что он поймал себя на мысли: а поймет ли она его, поймет ли все его прошлое и сумеет ли ну хоть приять, только приять его? Не полюбить — это уже другое дело, какое-то очень сложное, пожалуй, ему недоступное и по годам, и по свойствам. А вот приять, да, именно, именно приять, а не принять, — это очень, очень ему нужно.