Соловьи - страница 13
И покуда так пели эти слетевшиеся к дубу соловьи, Сашка не раз выбирался из своего подкопа, садился на край канавы и слушал. А когда прошло еще полчаса, когда загремела вся Долгая дубрава, Сашка и совсем бросил свой ключ. Он сидел на краю перекопа как зачарованный и только успевал поворачивать голову, чтобы схватить какую-нибудь новую фразу. Казалось, в Долгую дубраву слетелись сотни соловьев и все разом пели. Да оно так и было. Чем гуще смеркалось, тем гуще становилось и соловьиное пение в лесу. Уже трудно было различать отдельные фразы отдельных певцов. Уже среди мастеров слышались и картавые голоса молодых. Вместо «Федора» слышался какой-то «Фёдиль», вместо «так, так, так» летело «тек, тек, тек». Кто-то выговаривал «Сюргей, Сюргей» вместо «Сергей». Вместо обычного «плень, плень» у иных получалось «плюнь». И Сашка догадывался: к старикам подключились прошлогодние молодые. Но тем не менее вся эта музыка была грандиозна, свежа, красива и от нее пахло цветами и молодыми листьями дуба. И еще знал Сашка, что скоро, должно быть, прилетят соловьиные самочки. Тогда певцы распаруются и будут петь каждый в своем углу, возле своего гнезда. Это же была одна из тех спевок «холостяков», услышать которую значило захватить счастья с собою на целую жизнь.
Спевка продолжалась часа два. А в конце девятого все разом кончилось. Между стволов просочился рыжий, противный, низкий, холодный свет — за дубравой всходила луна. Соловьи, словно по команде, разом перестали петь. Замечено: если в лесу не густо, при ярком лунном свете перестают петь соловьи. Будут молчать, ждать мрака, утренней зари. Соловей — певец любви, темной ночи и ясных зорь.
И тогда Павел Матвеич очнулся от своих дум. Он хотел скоро встать, но ноги онемели от долгого лежания, руки затекли. Он разжал их в локтях — в пальцах и в руках все мелко-мелко закололо так, словно в руки и пальцы кто налил газированной воды. Павел Матвеич повернулся на бок. Сашка заметил его движение.
— А? Слыхали?! — спросил он восторженно.
Сашка сидел в позе зачарованного и указывал на лес.
— Чего — слыхали? — спросил Павел Матвеич.
— А соловьев-то? — так же восторженно отвечал Сашка.
Павел Матвеич удивился и тупо посмотрел в лес. Нет, пения соловьев он не слыхал. Он только сообразил: «Как это так я столько продумал?»
Удивленный Сашка нырнул под машину и застучал ключом о землю. Павел Матвеич встал и, не расспрашивая, скоро ли вылезет Сашка из канавы, зашагал в жидком лунном свете вдоль опушки.
Догнал Сашка Павла Матвеича уже около Порима, у старого сельского, когда-то богатого кладбища. Окликать он его не стал, боялся, а Павел Матвеич шел под луною не дорогой, а краем кладбища, которое давно уже было разгорожено. Сашка заметил, как Павел Матвеич остановился около старого, высокоствольного вяза. Он помнил — там стояли белые высокие надгробия из белого камня каким-то поримским жителям. Дерево, посаженное, может быть, вскоре после похорон, выперло между многопудовыми надгробиями свой могучий ствол и ребристые сильные корни. Одно надгробие корни свалили набок, другое накренили, и оно едва держалось на ребре. Почему у этих надгробий остановился Павел Матвеич, Сашке было невдомек. Но Павел Матвеич остановился и подумал: «Жизнь! Жизнь! Сильна!» И пошел дальше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Но, может быть, у вас возник уже недоуменный вопрос: откуда в нашу повесть вдруг прорвалась Елена Сергеевна и почему Головачев вдруг стал думать о ней? Но известно, что в жизни вдруг почти никогда ничего не бывает. Не вдруг Головачев начал думать серьезно о Елене Сергеевне, не одним разом. Он стал о ней думать серьезно много спустя после того, как приехал в Порим и когда его все чаще стали посещать мысли и об одиночестве, и о том, «вживется ли он в среду». Вначале главным для него было только своя, его личная судьба. Вот почему не могла Елена Сергеевна с первых дней приезда Павла Матвеича в Порим войти в его жизнь и думы. А вот когда жизнь подвела Павла Матвеича к решению вопроса о своем угле, об отстойке, когда стало ему понятно, что без женщины, без жены ему ничего не решить, вот тогда он и стал думать о Елене Сергеевне всерьез.