Сон после полуночи (Клавдий) - страница 31
Наконец, случай представился. Когда сын Тарквиния обесчестил знатнейшую матрону Рима Лукрецию, и та, не перенеся позора, пронзила себя кинжалом, терпение римлян истощилось. Брут понял, что наступил его час. Подняв над собой окровавленный кинжал, к изумлению толпы, видевшей до этого в нем умалишенного, он вскричал:
— Этою чистейшею прежде, до царского преступления, кровью клянусь, что отныне огнем и мечом буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой — Туллией и все их потомство! И будет отныне для каждого, кто посягнет на царскую власть в Риме одна только кара смерть!
Повторив за Брутом слова клятвы, народ двинулся к форуму, проклиная на ходу Тарквиния за то, что он из славных воинов превратил их в чернорабочих и каменотесов.
Находившийся в это время вне города царь с войском двинулся на Рим, подавлять восстание. Но ворота перед ним не отворились, ему было объявлено об изгнании.
Свергнутый Тарквиний в ярости удалился в Этрурию, с помощью которой несколько раз пытался потом вернуть себе трон. Но стойкость римлян, подвиги Горация Коклеса и Муция Сцеволы[29], тысяч других безвестных горациев и сцевол помешали ему в осуществлении этого плана.
В самом же Риме, плачущие от счастья и небывалой свободы граждане избрали консулами Луция Юния Брута и мужа благородной Лукреции — Колатина, установив тем самым на вечные времена власть народа — республику[30]…
«О, боги! Как же все повторяется в истории: Эней и Юлий Цезарь, Ромул и Август, Вейи и Боспор!.. — с трудом возвращаясь в залу, где полным ходом шел прием, невольно подумал Клавдий. — Разве этот Тарквиний не похож на Гая, а я — на Брута, естественно, в том смысле, что притворялся при нем глупцом, чтобы выжить, а придя к власти, тоже вызвал радостные слезы народа своим милосердием и справедливостью. И, тем не менее, пожалуй, мне не стоит писать о тех временах, когда Римом правили цари и когда, после них, процветала республика! Это даже хорошо, что я не имел возможности диктовать скрибе эти периоды истории, навеянные прекрасными трудами моего великого учителя. То, что мог с чистой совестью делать Тит Ливии, негоже последователю божественного Августа, который вслед за ним, Тиберием и Гаем должен делать вид, что республика продолжает здравствовать в то время, как курульное кресло под Цезарем давно уже превратилось в царский трон! Уж лучше выбрать другой период — тот день, когда Цезарю унаследовал Август, или еще лучше, когда он прекратил гражданские войны — самые страшные времена последнего столетия республики…»
Клавдий задумался, как ему лучше разработать эту тему, и вдруг к своему неудовольствию, как сквозь сон, услышал далекое: «Цезарь!..»
Гораций Коклес, прикрывая отход войск, сражался до тех пор, пока его товарищи не разрушили мост у него за спиной, чтобы враги не смогли взять Рим приступом.
— Цезарь! — громко обратился к императору Афер. — Яви нам еще раз свою милость — помоги разобрать жалобу этого достойного квирита!
— Какую жалобу? — поморщился Клавдий и, открыв глаза, невольно поразился тому, как изменились вдруг лица его друзей.
Если сенаторы улыбались в предвкушении чего-то очень приятного для себя, то эллины, напротив, были бледны и явно растеряны.
— Вот! — протянул свиток папируса Афер, кивая на склонившегося перед императором посетителя во всаднической тоге. — Его жалоба на своего бывшего раба, нынешнего вольноотпущенника, владельца мясной лавки, некоего м-мм… Алкмена, неблагодарность которого к своему бывшему господину заключается в том, что он…
— Достаточно, Афер, хватит! — остановил многословного сенатора Клавдий. — Дело слишком очевидное, чтобы тратить на него много времени. Неблагодарного вольноотпущенника следует немедленно возвратить в рабство, а его хозяина, — он строго взглянул на поклонившегося еще ниже всадника, — предупредить, что если он еще раз даст ему свободу, то пусть больше не досаждает меня подобными жалобами.
— О, великий, это поистине Соломоново решение! — восхитился Афер и, не глядя на кусавших губы эллинов, протянул императору лист пергамента со старательно выведенными на нем строчками.