Соната для фортепьяно, скрипки и гобоя - страница 6

— А гой, бат а гутэр мэн! — говорил о нем Айзик. — Не еврей, а хороший человек.

А вспоминая управляющего, махал рукой и говорил:

— Чтоб он на что-то решился, волк в лесу должен издохнуть!

— Не кричи, — заступалась за управляющего Двося. — Слава Богу, что хоть не отправил сразу Лизавету! А за Ивана Даниловича молиться буду!

— И детям накажу, — добавлял Айзик.

Успокоенный после борьбы за Лизавету, Айзик думал, что все его заботы кончились, и он сможет дожить с Двосей свой век в спокойствии. Но жизнь, как мешок в дырках, одну залатаешь, из другой сыпется. Открылась Америка и там одним из первых оказался Айзика брат Бенема, который туда уехал из Гомеля. И ниточка потянула за веревочку. Айзика дочка Соня прикатила из Костюковичей с криком:

— Папа, надо собираться! Все едут!

И опять возник вопрос с лошадью.

— А куда Лизавету мы денем? — сказал Айзик. — Без нее никуда не поеду!

— Хорошо, мы закажем ей пароход! — фыркнула Соня и сказала: — Что ты говоришь, папа? Куда ты поедешь с лошадью?!

— Не делайте из меня сумасшедшего, киндерлах, — сказал Айзик. — Пока жива Лизавета, я буду здесь! И больше на эту тему не будем говорить!

Лизавета к этому времени постарела. Айзик уже не запрягал ее в телегу, и она, как и он, вела тихую пенсионную жизнь. Утром Айзик вел ее на край местечка, на ничейный лужок за Филипповым домом, вечером забирал, и это стало для него незаменимым ежедневным ритуалом. И ничего в своей жизни он не хотел менять.

Но наступление не прекращалось: все требовали сдать куда-нибудь Лизавету и ехать. С Костюковичей стал приезжать каждую неделю зять Додик, который раньше приезжал в Краснополье только на большие праздники, и разговоры в доме шли только об Америке. Даже Двося перешла на сторону детей и говорила, что Лизавету оставит знакомым, которые будут за ней смотреть, как за родной.

— И только мы скроемся с глаз, отдадут ее на мясокомбинат! — не соглашался с ее доводами Айзик. — Кому это надо — старая лошадь?!

— Ее по старости не возьмут на мясо, — замечал зять.

Время шло, все потихоньку уезжали, а Айзик оставался на месте.

— Внуков хотя бы пожалел, — бурчала Двося. — Извелись все!

— Не станет Лизаветы, тогда и поедем, — говорил Айзик. — Не убежит ваша Америка!

— Что-то надо делать с твоим папашей, — говорил каждый раз Додик, возвращаясь от тестя.

— А что сделаешь? — разводила руками Соня. — Надо ждать. Лизавета не вечная.

— Нас переживет! — бурчал Додик. — И вообще, Америку могут закрыть! Все поговаривают уже про это. Или ваш дядя умрет, и тогда вообще не к кому будет ехать! В каждом письме пишет, что болеет!

— Папу не переубедишь, — безнадежно говорила Соня. — Он на этой лошади помешался.

Эта проблема не давала им покоя, и они делились ею со всеми, прося совета, и получили его неожиданно от железнодорожника, любителя-охотника, живущего в их доме. Они не то, чтобы дружили, но знались: если куда надо было подъехать, он доставал им билеты, время от времени подбрасывал их на своем «Москвиче» на рынок, изредка продавал им зайчатину и часто перехватывал деньги до зарплаты.

— Додик, — сказал он, — не строй проблему на пустом месте. Застрели эту клячу — и все!

— Какой из меня стрелок?! — сказал Додик. — Я в армии ни разу не стрелял: в стройбате служил. Это ты охотник! Может, поможешь?

Железнодорожник подумал и сказал:

— Подари мне «Зауэр»! Всего за двести рублей отдают, и я уберу твою проблему.

— А что это «Зауэр»? — спросил Додик.

— Ружье немецкое, — сказал он. — Вадик Перлин из комунхоза уезжает в Израиль и продает. Считай, бесплатно. В хорошее время семьсот стоит. И не достанешь.

И Додик купил…

Лизавету застрелили днем, в будний день, когда она спокойно паслась на лугу за Филипповым домам… Вокруг никого не было. Филипповым домом называли развалины бывшей помещичьей усадьбы. По вечерам и в выходные там играли дети, но в средине дня, в будни, их там не было. Ближайшие дома были сравнительно далеко от этого места, и если кто в них был, то глухие старики. И выстрела никто не слышал.

Выстрел был меткий, охотничий, в ухо. Но в милиции решили, что баловались с ружьем дети. И никто никого не искал.