Сопка голубого сна - страница 8
— А кальсоны? Нашлись и кальсоны.
— Сколько с меня?
Девушка принялась считать, то и дело поглядывая на него.
— Вы, должно быть, издалека...
— Из Варшавы, сударыня. Варшава, знаете, столица Польши, Привислянского края...
— Знаю. Мне дедушка рассказывал. Дедушка, мамин отец, был родом из Акатуя и в молодости работал на мыловарне у поляка одного. Высоцкий фамилия.
— Участник ноябрьского восстания?
— Месяца и года я не помню. Возможно, в ноябре это было. Большое восстание вспыхнуло, и этот Высоцкий брал царский дворец... Дедушка много хорошего о нем рассказывал, тот его грамоте научил, хороший был человек, а на своем мыле ставил штамп — Петр Высоцкий.
— Ошибаетесь. Высоцкий был очень скромен, на. мыле ставил только инициалы П. и В. Вот как это выглядело. Разрешите...
Он взял у нее из рук карандаш, начертил прямоугольник, а внутри В. и П. и название местности — Акатуй. Протянул карандаш девушке и увидел, что она стоит бледная, не отрывая взгляда от его рук — черных, потрескавшихся рук каторжника, изъеденных язвами от работы за тачкой, у печи, от медной зелени и сернистой соли.
— Вы тоже... из Акатуя?
— Да, я был в Акатуе.
— А теперь возвращаетесь к своим, в Варшаву?
— Нет, еду в тайгу на вечное поселение.
— В этом наряде?
— В этом наряде я был графом в Варшаве в течение одного дня. В нем меня арестовали, а после каторги в него же и облачили. Теперь жандарм отпустил меня за покупками... Так сколько же я вам должен?
Карандаш в ее руках дрожал, ресницы трепетали, выдавая отчаяние и смущение.
— Я не знаю... Мама ушла, это ее товар...
Милое дитя — товар мамин, а у нее рука не поднимается взять деньги у каторжника; как всякая русская, она жалеет несчастного.
Он достал бумажник.
— Гляньте. У меня деньги есть.
— Все равно... Если б это было мое... Подождите минуточку!
Что-то, видно, вспомнив, она убежала в соседнюю комнату и через минуту вернулась, держа в обеих руках прекрасную, салатного цвета шелковую сорочку, вышитую крестом.
— Это мое, моя работа... Примите это от меня в подарок, умоляю!
— Хорошо, а вы примите то, что с меня причитается,— он заглянул в счет.— Двадцать четыре рубля. Прошу. И спасибо от всей души.
Он поднял чемодан на прилавок и стал укладывать туда белье. Девушка ему помогала.
— Мне еще надо зайти в пару магазинов и в аптеку. А жандарм ждет на вокзале... Ну, давайте прощаться,— он протянул к ней руки.
Девушка доверчиво сунула свои маленькие белые ладошки в его страшные каторжные руки. Бронислав придержал их на мгновение, таких рук, такой девушки ему в тайге, наверное, не встретить, затем прильнул к ним губами:
— Я вас не забуду, буду вспоминать долго, долго...
— Храни вас господь, я буду молиться за вас!
Выйдя на улицу, он увидел, что его поджидает небольшая толпа. Кроме привокзальных мальчишек и школьников, здесь были взрослые и старики. Все смотрели на него с нетерпением и надеждой.
— Благослови тебя господь, милостивый государь! — заголосила бабенка в салопе.
— Мне бы хотелось с глазу на глаз рассказать о злоупотреблениях на Нерчинском заводе,— сказал высокий мужчина в потертой бобровой шапке.
— И мне тоже. Колюшников я, коллежский регистратор,— представился толстяк с носом свекольного цвета.
Кто-то начал ему излагать свое дело, другой совал в руку прошение, женщина молила о помощи... Бронислав понял. Его приняли за кого-то из Иркутска или Петербурга, за важного чиновника, тайного уполномоченного... Ужас. Если городовой заметит это сборище, не миновать ему ареста, допроса. И если даже установят, что он тут ни при чем, все равно к поезду ему не успеть. Бояршинов!
Он сорвал с головы шляпу и поднял кверху. Все замолчали.
— Не сейчас и не здесь! — гаркнул он гневно.— Не мешайте работать, ясно? Разойтись!
Люди попятились, зашептались, гость сердится, не сейчас и не здесь, не мешать, разойтись... И начали медленно расходиться.
Бронислав быстро зашагал в противоположную сторону. Привокзальные мальчишки бежали следом. Они этого дяденьки не боялись, он добрый, дал им по полтиннику.
Бронислав остановился.
— Ребята, где тут можно все купить, костюм, сапоги, шапку, и переодеться?