Соринка - страница 5

– Ага!.. чтоб штукатурка в уголке просохла!..

– Во-во, штукатурка просохла и чтоб тепло было и тебе, и гостям твоим. А неряха-пьяница, как войдет в домик в грязных сапогах, так первым делом на стенку гитару повесит, на стол бутылку поставит и карты бросит, а в паутинку по пьянке плевать будет...

– Ага, плевать будет, верно!

– И дойдет дело до того, что он по пьянке и домик твой спалит дотла, и сам сгорит. Понимаешь?..

– А как же... Этот домик – это я, и неряха-пьяница меня спалит.

– Верно! Домик – это твоя душа, так что не пускай туда никого подозрительного, чтоб не начадил там.

– А я и не пускаю. И здесь людей таких нет, чтоб можно было пустить... Все злые да хитрые...

– Хм...хм...

– Только ты, дядя Аввакум, не обижайся, это я не про тебя. И не про Степана из монтажного цеха, и не про Ваньку Ёлкина, и не про Петра Иваныча...

– Вот видишь, сколько людей, а ты говоришь – все злые да хитрые.

– Это я так, сгоряча...

– Верно, сгоряча и глупости вершат, но и подвиги делают. Тоже учти. А еще, Сережа, на носу своем курносом заруби: будь всегда у природы-матушки в примерных сыновьях. Ты уже у нее в долгу за то, что на свет родился. Будь всегда ближе к ней, не делай то, против чего нутро твое протестует, а природа тебя в беде не оставит. Твоими же делами она тебя и спасет!

Понять природу трудно, язык у нее сложный, но уж если поймешь да в душу ей влезешь, быть тебе богатым человеком. Не деньгами богат будешь, а духом своим, и в сто раз легче жить на свете будет. Только в душу ее иди не в грязных сапогах и без ружья. Она, природа-мать, великая утешительница и заступница всех обездоленных и оскорбленных несправедливостью. Нет для меня на земле человека верней и жалостней природы, и в любом деле она берегет меня, как лес берегет от вымирания, реку от высыхания... За меня природа мстить будет всему миру, если мир покажет мне свое вероломство! Вероломство надо мной уже бывало, и не раз, но я пока что своими силами с обидчиками расправлялся. Недаром же огни и воды прошел... А как же...

Шел снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года... Хороший снег! Гонят тебя на работу, а навстречу ночная смена идет, отработанная и приморенная. Снег под твоей ногой: скрип-скрип, здравствуй!..

Хороший снег, чуткий. Вот идет мой сменщик, Лютиков Никифор... Скрип-скрип, здравствуй!..

А как же.

Но вот снег под ногой замолчал – это я делаю вид, что портянку в ботинок заталкиваю, вроде она у меня болталась. Это я для того делаю, чтоб с Никифором не здороваться.

Финк...

Этого человека боялся даже я, не говоря уже про начальника режима.

Его звали Финк, и имя свое он, видно, уже и сам не помнит. Глаз один серый, а другой всегда закрыт, вроде он целится в тебя, и вот-вот из его ноздрей огонь сверкнет и свинец вылетит... Рожа этакого синего оттенка, вроде ее долго в темном месте держали и в спирте вымачивали.

На человека он смотрел всегда снизу вверх, то есть обозревал сперва ноги, тазовые бедра, талию, грудь, а уж потом стрелял тебе в глаза. Вроде оценивал тебя, как цыган лошадь.

Сидел он здесь восемь лет, и еще сидеть, наверно, восемьдесят, потому как он уже и здесь ухитряется срок себе зарабатывать. Пусти такого человека на волю, он и прожить не сможет – забыл уже не только труд, а даже язык человеческий.

Прослышал он о Сережке моем да и давай визиты мне накладывать.

– Сережка, пойдем ко мне в барак...

– Нет, не пойдет Сережка к тебе в барак!

– Барабанов, порежу!

– Режь!..

А Сережка, бедный мотылек, за меня спрятался и одним глазком за Финком наблюдает. А тот, похотливый черт, аж облизывается, как увидит Сережку.

Ушел Финк ни с чем, а вечером записку прислал: "Отдай Сережку!.."

И звериный страх меня взял от этой вроде бы отцовской просьбы. Вроде отец у матери сына просит – разошлись они, вот он и просит...

Звериный страх меня взял...

Ладно... Переживем...

Был у меня щенок игреневой масти. Я его от начальника прятал и кормил, чем бог пошлет. Звали щенка Мистер, а попросту Митя. Сережка от него был без ума. Как же, считай, одна безгрешная душа во всем лагере, вислоухая такая душа да веселая.