Соринка - страница 6

Идем бывало по цеху – я Серегу за руку держу, а мужики кричат:

– Он что у тебя слепой, что ты его за руку водишь?..

– А как же, – говорю, – слепой еще, несмышленый. Правда, научился уже гробы делать, да плоховато размеры их подгоняет. Все на сорок шестой растоптанный стряпает...

Смеюсь я, а Сережка сконфузился и к Мистеру наклонится, вроде тот его сконфузил. Потреплет щенка за ухо, а мимоходом я его самого по стриженой макушке ладонью протяну. Ох, Сережка, да ох, Мистер, – щенки вы мои вислоухие!..

Финк один раз увидел щенка, большой палец выставил и языком чмокнул:

– Ништяк! Под одеколон – лучшая закуска!..

Исчез щенок вскорости.

Ладно. Переживем...

Я это к тому вспомнил, что некоторые и человечину едят, прямо от живого человека ремешки режут и кушают. Говорят, только сластит мясо, а так чистое, диетное.

А щенок – это вроде поросенка молочного...

И чего только человек не жрет! Молодец, человек! Вот как только отличишь среди нас человека от Человека – убей не знаю. Все мы в обличье люди, и поставь рядом Пушкина – поэта, Финка, меня, Сережку... Смотри, измеряй уши, нос, голову... Да и просто на улице увидишь: идет Финк – издали скажешь, что это Пушкин в средние лета. А как нутро отличить, душу черную под красивой одеждой узрить – убей не знаю.

...А щенок – это вроде поросенка. Молочного.

Ладно...

Переживем... Надо бы Финку фиксы поправить, но не пойманный не вор.

Ладно.

В прошлом году совершили побег трое людей и взяли с собой четвертого. Ладно... Взяли... Через тайгу шли, пищи-то без оружия не добудешь, вот они, трое, и вели с собой живое мясо, он, четвертый этот, об этом их плане узнал только тогда, когда они его у Синей речки убивать стали, а уж как они его кушали – он не знал. Поймали их ажник в Нарыме, и уже двоих. Третий у них тоже куда-то девался. Правда, мужики-то они жаркие, может, и третьего... Ага...

А того, что они сразу наметили, звали Федя Незабудкин.

Съели Федю Незабудкина.

... А щенок – это вроде поросенка... Молочного...

Серый этот – хороший человек. У него имя гражданин капитан, он на вахте всегда карточки наши личные своими пухленькими ручками перебирал: того – на работу, этого – в штрафной изолятор... В общем, нужный и крайне занятой человек. Все он что-то мозгует, губами шевелит, бровями вскидывает, а морда все равно, как замороженная. Каменная морда. Этак мимоходом рукой махнет:

– На работу!.. Пошло дело!..

Это у него привычка была такая: пошло дело! Любил рассказывать, как раньше хорошо в лагерях было. Приезжаю, говорит, в лагерь, выстраиваю восемь тысяч человек и командую:

– Передовики производства, два шага вперед!..

Выйдут.

– Прогульщики, два шага назад!..

Выйдут.

– Остальных – расстрелять!..

Расстреляют.

Может, и врет Серый, пугает...

А так хороший человек, нужный, а, главное, начальником над нами посажен, хочу – верчу, хочу – кручу, хочу – с маслом скушаю.

Хороший.

Финк сидел в изоляторе. Схлопотал за что-то десять суток и сидит, скучает.

Слышу я на вахте беседу. Серый со товарищи по оружию, с конвоем то есть, беседует:

– Всех отказчиков от работы – ко мне. Я их буду дедовским способом воспитывать: с применением современных средств психиатрического централизма... Иванов вон уже воспитался, как побывал в руках. Позовите его сюда.

И ведут этого беднягу Иванова чуть не под руки, как царя заморского. Он, значит, сам ходить пока что не в состоянии.

– Ну, – говорит Серый, – куда пойдешь: на работу или опять к Финку, в изолятор?

Иванов слезой омылся, скрипнул зубами и говорит:

– На работу, гад, на работу!..

– Ах, гад?!. Ну-ка еще его на сутки к Финку!

Это Серый вымолвил и добавил: "Пошло дело!" А сам смеется:

– Вот Финку подарок от Дедушки Мороза, чтоб не скучал в изоляторе. Вишь, как он разделал Иванова... Страсть у Финка прямо испанская: доберется до свежего человека – замучит. Вот, Барабанов-Тюльпанов, откажешься мне две нормы дать – быть тебе любовницей Финка. Правда, ты шибко уж костистый да старый... Вы, ребята, мне помоложе нарушителя найдите. Срочно! А то Финк жалобу хочет писать прокурору, не ту натуру, говорит, подсовываете. Серый это говорит, а сам смеется.